Павловский Париж

Я оказался в этом общежитии в общем-то случайно. Накануне выборов друзья-журналисты подбили меня выбраться из Москвы – посмотреть, как готовятся выбирать в провинции, с людьми поговорить. Павловский Посад подошел лучше всего: и друзья там живут, и недалеко (всего 70 км.), городок старинный, с промышленными – ткацкими - традициями.

Разговаривали с прохожими, пожарниками, рабочими на предприятии, прихожанами церкви. Все, вроде бы, привычно выглядит на сегодняшний день для города такого масштаба. Основные предприятия – известная в свое время «военка» и некоторые ткацкие фабрики - умерли "естественной" смертью, многие жители ездят на работу в столицу, благо, теперь есть скоростные электрички. Знаменитые платки, однако, продолжают делать, не вручную – по иностранным автоматическим технологиям, но красивые, как и прежде. Накупили подарков родне в фабричном салоне, у радушных и милых продавщиц. Магазины в городе новые, кафе, автосервисы, коттеджи заметные, не столица, но и не дыра какая-нибудь.

По дороге нам предложили заглянуть в Париж. Понимаем, что не Европа, а некая местная достопримечательность, но название не дает пройти мимо.

Париж оказался мрачноватым окраинным районом за железнодорожными путями, за старыми, красного кирпича фабричными зданиями которого угадывался захламленный и заросший спуск, куда-то в нежилое, совсем дикое пространство. Как выяснилось, к главной реке города - Вохонке.

Корпуса эти (хотя в них и угадывалась прелесть неповторимой промышленной архитектуры начала прошлого века - в простом, но чистом орнаменте вдоль фасадов, в декоре закругленных, строгой мелкой сеткой старых рам дробленых окон) казались мертвыми. Многие окна выбиты, обледенелые подходы к дверям не растоптаны обитателями.

«Здесь люди живут, зайдем?» - спросил наш провожатый.

Первый этаж лишь подтвердил внешнее впечатление: пустые пеналы крошечных комнатушек превращены были в отхожее место, запах выгонял наружу, как только я пытался туда заглянуть. Однако на втором этаже слышались голоса. Там мы и нашли обитателей – в основном, пожилых женщин, впрочем, в том состоянии души, когда возраст определить и не возьмешься.

Когда-то, на рубеже веков, здесь было основано Русско-Французское Анонимное акционерное общество, больше известное в городе как "Парижская мануфактура". В красных корпусах этих и размещалась фабрика. Позже, уже при советской власти, построили новые цеха, а старые превратили в общежития: нас уже давно не удивляет, что новое жилье производству куда нужнее, чем людям. Теперь, кажется, и производства не осталось, а старые работники по-прежнему живут тут.

Нет, место это не забыто людьми. В завязавшемся разговоре с обитательницами Парижа, сходу и наперебой начавшими рассказывать о своих бедах, постоянно проскакивало слово «вышибают». Бывает, встретишь словцо, принятое в местном обиходе и означающее нечто, чего не понять случайному гостю. Постепенно выяснялось, что здание это уже давно обживают бомжи, алкаши и местная молодежь в поисках крыши над головой или просто для выпивки. Они-то и «вышибают» – в основном, по ночам - двери пустующих, а порой и не пустующих комнат, обосновываясь там и попутно вынося все, что может принести хоть какой-то доход. Вот первый этаж уже их, на втором тоже несколько комнат обчистили. До третьего не дошли, там живут даже семейные и некий местный комендант, которого, впрочем, не видно во время ночных шабашей пришельцев, но к которому жительницы категорически не советовали ходить. Его и не оказалось на месте.

Чем выше по лестнице, тем больше жизни. Если это так можно назвать. Коридорная система, комнатки метров по 7, на все здание четыре туалета, у которых не закрываются двери. Выломаны унитазы и водопроводные краны, всюду одна ржавчина и потеки въевшейся грязи, душевые давно не работают. «Стесняюсь я ходить по-большому, жду, чтоб кто-то из подруг посторожил в коридоре, а нет никого - и не хожу» - жаловалась одна из женщин. «Конфорки вон с плит на кухне все покрали на металл, мы две сохранили, прячем у себя, даем, кому готовить надо» - показывала другая зияющие прогоревшими духовками и пустыми дырками труб плиты. Крыша периодически проваливается, ее латают кое-как до следующей зимы. «А кому принадлежит дом, вы хоть кому-то рассказывали про свою жизнь?». Дом в муниципальном ведении, деньги отпускают «на мелкий ремонт», на расселение жильцов пока средств нет, говорят. На пенсию (а живут тут в основном пенсионеры) многого не починишь. Один поставил металлическую дверь – сын денег прислал, теперь спокоен, что хоть не ограбят, не убьют.

Старшей обитательнице общежития – 94. Почти всю жизнь она прожила здесь в своей комнатке, замуж вышла, рожала, трудилась на фабрике, теперь вот все умерли. «Никого нет у меня, сижу по ночам у двери, жду, когда придут ЭТИ», - со спокойствием обреченного рассказывала она, показывая на жалкий крючок запора. «Хотя и чего боюсь – жизни-то уж давно нету, лучше б прибили сразу и все. А страшно!» - застенчивая улыбка просвечивает в ее ясных глазах сквозь сетку густых морщин.

Нам бы порасспросить их еще, сходить к городским чиновникам, чтобы понять, почему в 21-ом веке люди могут жить в таких условиях. Но наша поездка на это совсем не была рассчитана. Мы, конечно, спросили, памятуя о своей теме, что они о выборах думают. Одни засмеялись, махнув рукой, другие зло отрезали: «А мы на выборы теперь не пойдем, мы никому не нужны – и нам никто не нужен».

Машина, шваркая днищем по колдобинам, с трудом выбиралась в город по скособоченной улочке, оставляя за спиной Павловский Париж. Смеркалось. Мы опаздывали в Москву, где ждали важные дела.