Следы любви

Асфальтовые признания в любви в полном объеме можно оценить только с высоты птичьего полета.

Они появляются в московских дворах ночью – большие, белые, немного корявые, устойчивые к химреагентам, таджикам-дворникам и глобальному потеплению. Они – это надписи на асфальте. Тематика их разнообразна, но явно в ней преобладает жанр признания в любви или поздравления с днем рождения тех же любимых. Знаменитая пушкинская строчка «Я к вам пишу, чего же боле┘» в самом факте физического существования этих посланий приобретает буквальное, прямое, неметафорическое значение.

Как-то вдруг их стало много. Чуть ли не в каждом дворе московской многоэтажки. По моим наблюдениям, эта страсть к графическим серенадам овладела жителями столицы года три-четыре назад. Между прочим, это есть еще и некоторый индикатор того, что Москва уже и на онтологическом уровне, то есть в сознании людей ее населяющих, превратилась в город высотных домов. Про США еще и сегодня можно повторять вслед за Ильфом и Петровым – «одноэтажная Америка», про Москву такого уже не напишут. Асфальтовые признания в любви в полном объеме можно оценить с третьего-четвертого этажа, не ниже.

Раньше в качестве материальных носителей откровений использовались заборы, стены сараев и общественных сортиров, Интернет, наконец. Теперь – асфальт. Идет освоение других плоскостей: вертикали мало. «Русь┘ ее царство – даль и ширь, горизонталь», – точно подмечал замечательный отечественный философ Георгий Гачев.

«Что я могу еще сказать...»

Причем, что поразительно до некоторой степени, на асфальтовом твердом носителе исключительно редко встречается абсцентная лексика (в отличие от тех же заборов и Интернета, с которых и из которых она, эта самая ненормативная лексика, просто прет). Ровно наоборот – какие-то чуть ли не тургеневские обертоны. Уменьшительно-ласкательные┘ Все эти – «Викуля», «зая» (кстати, вдруг как-то неожиданно ставшее очень распространенным словцо; честно скажу, меня от него немного коробит: я предпочитаю «малыш»).

Надписи эти на асфальте – впечатляющие монументальные полотна. Еще бы – это тебе не бак с мусором и не фанерка туалетной перегородки, тут есть где размахнуться-развернуться-расписаться. Вы скажите: а Интернет?! А я отвечу, что вспыхнувшая внезапно эпидемия под условным названием «руки чешутся» как раз и доказывает, что, несмотря на тотальную «яблокоманию», Россия все еще остается страной Ивана Федорова, а не Стива Джобса. Интернет-текст текуч и непостоянен в принципе – пластилин. «Пластилин нежней, чем глина»┘ Литеры же на асфальте, составляющие такие однозначные месседжи, – это если и не навсегда, то надолго. (Взять хотя бы дорожную разметку.)

«Творческий зуд нападает на <субъекта> X, не считаясь с обстановкой, возрастом и образовательным цензом, и почти всегда при полном отсутствии сносных пишущих средств, – пишет питерская художница, поэт и режиссер Ольга Флоренская. – Кирпич – асфальт, кровь – рубашка, мел – забор. Сопротивление материала диктует пишущей руке и делает невозможным любое украшательство». Очень точное замечание. Ольга Флоренская придумала даже специальный термин для подобного рода письменной графики: «девственный бытовой шрифт» (ДБШ).

Автор этого послания явно не испытывал временных ограничений – почти каллиграфия!

Я могу лишь присовокупить еще одну аналогию. Надписи на асфальтовом полотне XXI века – это эквивалент берестяных грамот новгородцев XI века.

Академик Валентин Янин, первооткрыватель новгородских берестяных грамот, отмечает краткость, скупость писем на бересте. Еще бы: по такому материалу, как береста, вряд ли будешь писать витиевато, с завитушками; тут прямая линия – оптимальный вариант. Отсюда и обилие прямых, вертикальных линий в русском алфавите. И асфальт в этом смысле ничем не лучше бересты – тяжелая поверхность для письменного сообщения. Тот же кирпич неизбежно требует от руки скриптора прямолинейности движений. Царапание, разрезание ножом┘ Неслучайно болгарский первокнижник Черноризец Храбр называл буквы «резами».

Не то современные краски. Но они, как оказывается, несколько непривычны для русского бытового шрифта, для русской руки. Отступление от «прекрасной топорности кириллицы» (Ольга Флоренская) выглядит уж как-то чересчур нарочито; как будто пишет рецидивист с незаконченным начальным образованием. В буквальном смысле – крючкотворец. По Гачеву, крючкотворство – это «искусство затруднять соитие человека с делом, дела с истиной и смыслом». Отсюда, по-видимому, и минимальная представленность курсивного начертания в асфальтовых надписях про любовь.

Но в данном случае причина краткости и минимализма в начертании литер на асфальте не столько физиологическая, сколько эмоционально-психологическая: все-таки признание в любви, да еще в экстремальных условиях. Время поджимает скриптора, ограничивает в выборе эстетических средств самовыражения. «Потускневших полей алфавита сколы», – как сказал поэт Аркадий Драгомощенко.

Даже уменьшительно-ласкательные интонации этих следов любви на асфальте весьма своеобразны: ласкательность достигается сокращением, укорочением имен собственных, адресатов этих посланий – «Сань», «Настён». А то и вовсе – исключением имени адресата, как в надписи по-итальянски: Te Amo («Люблю тебя»). Да тот же «зая» – это именно «зая», а не «зайчик» или «зайка». Экономия средств, сил и времени┘

Чем все это кончится? Не знаю. Но хороший совет дал Булат Окуджава: «Вы пишите, вам зачтется┘»