Мне памятник поставлен мною снова

Какой все-таки разный Пушкин в актуальной поэзии. Вот Юрий Кублановский. Для него русский гений – это луч заходящего солнца, надежда:

Нет, весь я не умру – останется однако

мерцать и плавиться в глазах в мороз сухой

последний огонек последнего барака

на станции глухой.

А вот Игорь Холин. Он работает в духе минимализма:

Я мню дное венье

Передо вилась ы.

Это немного ироничная игра со знаками культуры. Но текст совершенно прозрачен. Мы без труда вспоминаем знакомые строки, копия и образец оказываются на одной линии.

Всеволод Некрасов тоже берет хрестоматию, но привычные отношения автора и читателя меняются на противоположные: «Я помню чудное мгновенье / Невы державное теченье // Люблю тебя Петра творенье // Кто написал стихотворенье? // Я написал стихотворенье».

Алексей Хвостенко, прекрасно понимая, что многие пушкинские образцы обращены к другим образцам, создает целый зал с зеркальными отражениями. Но эти отражения не равноценны, как симулякры в постпостмодерне. Они имеют исток – стихи Горация. Собственно, к ним апеллируют и Державин, и Пушкин. Но Хвостенко, помня об этом, по примеру Некрасова начинает плясать от себя, а не от начала: «Мне памятник поставлен мною снова, / я заново его воздвиг меж нас, / во тьме времен теряется основа, / как корни слова начиная с Аз…» А в концовке желает, чтобы «создатель оды поклонился б нам». Начало у Хвостенко не просто отстоит от истока, а является его противоположностью.

Итак, Некрасов и Хвостенко меняют привычные схемы, хотя в их подходах – постмодернистских по своему духу – есть разница. У первого читатель становится автором, у второго автор тождественен самому себе и автохтонен, он создатель «Памятника», а все другие «памятники» существуют постольку-поскольку.

Есть и еще один важный момент различия: Некрасов задается вопросом об авторстве и пытается на него ответить, для Хвостенко это даже не проблема. Но кто, в самом деле, написал стихотворение? Ответ не может быть сведен, как сделал это Некрасов, к простому: «Я написал», если мы имеем в виду авторство текста. (Если речь идет только о действии, о том, что Некрасов взял ручку и написал на бумаге пушкинские строки, то ответ, действительно, прост – он, а не кто-либо еще начертал на бумаге буквы.) Ответов может быть много, и дело не только в них. Проблема автора существует объективно, и она включает в свое символическое поле создающие и инвестирующие акты. Мы инвестируем в произведение наше понимание текста, и мы выделяем поэтическую речь из языка, то есть создаем ее. В этих и подобных деяниях субъект подвижен. «Я» имеет много аспектов в зависимости от функции моего «я» в жизни и в ткани произведения, в движении лирического персонажа. «Я, написавший стихотворение» висит на двух связках: читатель–автор и субъект–объект.

Ясно, что читатель, который просто пролистывает сборник, не может быть автором. То же можно сказать о том, кто ищет в книге ответы на свои вопрошания, размышляет о наболевшем. Или о том, кто исследует текст с позиции литературоведа: такой проработчик на авторство совсем не претендует.

Как пишет Делез, вопрос – это место первоначальной истины. Проблему следует формулировать правильно, иначе нас ждет бессмыслица. Как только мы забываем проблему, перед нами остается лишь общее абстрактное решение. В качестве решения мы предлагаем частные предположения, образующие случай. «Автором является читатель». Это решение случайно, в большинстве случаев читатель не является творцом. В ответе продолжает звучать проблема. Сознание пытается восстановить задачу, не стремясь дать окончательный ответ.

Разумеется, какой-то ответ часто приходится давать. Но мы должны отдавать себе отчет, что вопрос упорствует и сохраняется, несмотря на множество утверждений.

Вопрос не предполагает классического положения учителя и ученика, когда ученик понимает задачу лишь в той мере, в которой учитель знает ее решение. Следуя этой логике, можно сказать, что читатель является не создателем стихотворения, а автором вопроса о его авторстве. Незнание ответа учителем (а читатель выступает в роли оного) уже не является недостатком, недостаточностью.

Концепция вопроса, обладающего онтологической значимостью, движет художественным текстом. Произведение разворачивается вокруг провала, который невозможно перекрыть. В реализме есть вопрошание реальности, в постмодерне – абсурда, пустоты. Все жизненные и языковые коллизии стоят под знаком вопроса. Без вопроса, даже если он звучит как отрицание проблемы, текста не существует.

Вопрос впутывает в дело и автора, и читателя. Прежде чем мазать по зрителю, художник включает в художественное действо себя самого. Он становится тем, что создает. Иными словами, бытие соответствует вопросу. Вопросу, а не мышлению в целом, как думали древние.

Не случайно Хайдеггер в «Черных тетрадях» (запись 1942 года) замечает: «Всякое настоящее мышление есть достойность вопрошания; она является основой того, что мышление остается неразрушимым и может долгое время пребывать в ожидании, вовсе не нуждаясь в обычной передаче «традиции».

В игре читателя с автором есть еще один любопытный аспект. Художник мажет по зрителю, так. А может ли зритель, ставший автором, рассматривать художника пристальным взглядом: мол, кто ты такой, творец?

Когда во время футбольной телетрансляции камера выхватывает группу болельщиков крупным планом, те начинают вести себя по-разному. Одни машут руками и показывают на большой экран на стадионе, где появились их лица. Другие делают вид, что ничего не замечают, и продолжают болтать и махать флажками. Но на самом деле теперь они постоянно помнят, что находятся в фокусе, что их мимика и жесты доступны миллионам. Ни о какой естественности разговор уже не идет.

Наиболее спокойно реагируют на кодирование камерой дети. Они замечают себя на мониторе, но никаких экспрессивных, гипертрофированных жестов не совершают, так, помашут рукой, если папа попросит. Естественное и искусственное еще не разошлись кардинально.

Кодирование камерой провоцирует вопрос: а может ли болельщик на стадионе закодировать телезрителей? По моим многолетним наблюдениям, никто такой попытки не делал. В отличие от читателя, ставшего автором. Такой читатель всегда хочет перекодировать писателя. Перекодировка –  тоже творчество. Но кто же написал данное конкретное стихотворение до того, как его проинтерпретировали?

Вопрос, подобно Илье-пророку, ищет ответа от самой главной инстанции. Но в процессе производства текста до нее не дойти: пророки не производили, а транслировали, они были медиумами. Постпостмодернизм перекрыл дорогу к первоисточнику, тогда как в классическом постмодернизме такая возможность еще оставалась. Хвостенко – представитель «классики»: он помнит о первоистоке, но как бы назло публике переворачивает все с ног на голову, эпатирует. Некрасов тоже помнит, но своим вопросом заставляет нас заглянуть за границы культуры, увидеть проблему первообраза в другом, уже угасающем свете. Значит ли это, что мы имеем дело с деградацией? Нет. Это всего лишь значит, что в прямом доступе к первообразу нам сегодня отказано. Постпостмодернизм сознает свою неполноту, свою нехватку и восполняет ее, устремляясь по линиям ускользания. Он не хочет подменять оригинал слабыми копиями, зависящими от стереотипов массового сознания. Поэтому его копии обращены не к первообразу, а к силе. На место эстетики приходит возвышенное со своими правилами игры. Первообраз как начало исчез, вместо него – вымысел, фантазм, невыразимое шевеление слова. Собственно, об этом и говорит Некрасов своим стихотворением. Новый дискурс не дает ни малейшего шанса зацепиться за реальность. Помолвка в этом «изме» расторгается до ее заключения, хотя Кьеркегор на заднем плане еще маячит. Производство желания (любви, сочувствия, мужества етс.) направляется в русло простого производства.

Автор превращается в оператора машины поэзии. Он занимается часто простыми вещами, вроде рассмотрения проблемы с разных точек зрения. Комбинаторика, повторы дают богатый материал для обыгрывания вопроса или выведения его из тени. Так складывается генезис поля решаемости проблемы «автор–читатель».