Сергей Шулаков  |
| Владимир Костров:
«Советую своим студентам писать стихи в памяти». Фото PhotoXpress.ru |
Владимир Костров известен не только стихами, текстами к песням и вокальным произведениям Георгия Свиридова, переводами, но также литературоведческой и общественной деятельностью. 21 сентября поэт отметил свое 80-летие. C Владимиром КОСТРОВЫМ побеседовал Сергей ШУЛАКОВ.
– Владимир Андреевич, по первой специальности вы химик. Как случилось, что вы предпочли науке художество, поэзию?
– Здесь нет никакого противоречия. Что такое атомы Бора? Это не шарики, летающие рядом друг с другом, какие мы видим на схематических картинках. Это метафора, которая точно выражает сущность явления. С другой стороны, поэзия, настоящее искусство, это важнейшие вещи. Они компенсируют нам несовершенство мира, человеческого мира. Мы с поэзией, понимаемой в широком смысле, можем очень странно встретиться. Скажем, Эйнштейн говорил, что при создании теории относительности Достоевский дал ему больше, чем физика. Многие великие ученые сочиняли стихи. Но поэзия есть и в прозе, это свойство искусства вообще. В великой прозе всегда есть поэзия. Искусство держится на метафоре, и наука держится на метафоре.
– Как вы поняли, что вы – поэт?
– Теперь уж и не упомню. Первое стихотворение я записал в три-четыре года. Это была бабушкина молитва домашняя. Я потом ее даже в поэме привел. Я ее прочитал в Иркутске на большом вечере, так целая очередь ко мне выстроилась, просили переписать. Чтобы ребенок на ночь не пугался, бабушка мне ее читала. «Ангел мой, хранитель мой, храни мою душу день и ночь, в крепкий сон. Враг сатана, отступись от меня. Есть у меня три креста, три листа, трипечатная грамота. Возьму ключи незнаемы, запру свой лом, со скотом-животом, со всем добром…» Дальше она продолжается другой молитвой: «Вкруг нашего двора – каменная гора, железный тын затынен. От востока до запада святым духом заперто…»
В 4-м классе мы писали сочинение «Как я провел лето». Я взял и написал стихотворение. «Пойдемте, пойдемте! – ребята зовут./ И мы побежали купаться на пруд,/ рубашки снимая. И тут же, с ходу,/ Мы бросились в тихую прудную воду./ И сразу над прудом взрыв брызг поднялся,/ Как будто бы в пруд тот кит пробрался…». Учитель литературы сказал, что ему эти стихи нравятся.
– Вы помните все свои стихи?
– Я помню все свои стихи. Я их пишу в голове. И советую своим студентам стараться писать стихи в памяти. Потому что нужно, чтобы они постоянно звучали. Наш язык таков, что нужные слова каким-то образом притягиваются друг к другу. Каким-то образом в тех словах, которые взаимопритягиваются, возникает новый смысл. У нас обязательно напишут, например, «охлаждает». Я же напишу непроизводственным словом – «остужает». Разница очевидна: одно слово нужно для производства холодильных установок, другое – живое…
– Как вы отнеслись к тому, что Юрий Кублановский дал ваши стихи на радио «Свобода»?
– Я сам этого не слышал, но мне очень подробно рассказали. Тогда я вдруг заметил, что многие ко мне стали относиться неожиданно тепло. Я подумал: «Что такое? Из-за чего этот внезапный всплеск интереса?» Оказалось, что мои стихи прочитали на «Свободе»… Я связываю это с Юрием Кублановским. На «Свободе» сказали что-то в том смысле, что Костров писал комсомольские стихи, и вот вдруг такое национальное явление…
– Почему «Новый мир» так и не опубликовал ахматовскую «Поэму без героя»?
– К нам в «Новый мир» поэма попала через третьих лиц, что называется, самотеком. И Лев Николаевич Гумилев отсоветовал нам ее печатать. Он узнал об этом, пришел в редакцию, мы довольно долго беседовали… Я понял, что его эта вещь не устраивала.
– У Гумилева и Ахматовой период теплых отношений закончился довольно быстро…
– Да, у него даже есть стихотворение об их взаимоотношениях: «Из города Киева,/ Из логова змиева,/ Я взял не жену, а колдунью…»
– Но ведь она и была колдуньей…
– Я не сомневаюсь. Но что делать? (Смеется.) Так вот, у Льва Николаевича была глубоко личная обида, мне не хотелось бы об этом распространяться, но он настаивал на невозможности публикации в «Новом мире». Хотел отдать поэму в «Октябрь».
– А у него были какие-то официальные права?
– Думаю, да. Он был наследником. Лев Николаевич просил, чтобы «Поэму без героя», если уж печатали, то в журнале «Октябрь», в котором, по его мнению, она получила бы значительно меньший отклик… Думаю, что некоторые пассажи Анны Андреевны в этой поэме его задевали.
– Чем грозит поэзии мнимая доступность творческого процесса? Есть сетевые ресурсы, которые с радостью публикуют все, что называют поэзией…
– Полагаю, это не очень продуктивно для поэта. Не все, что массово воспринимается хорошо, хорошо. Массовая попойка, например. Конечно, почитать отзывы о себе иногда полезно. Но то, что эти отзывы часто дают люди, не имеющие к литературе, к поэзии ни малейшего отношения, сводит эту пользу на нет. Но то, что Интернет существует, это хорошо. Некоторые вещи должны быть прозрачны. И политические, и культурные. Пока другого способа сделать некоторые аспекты прозрачными нет. Но хотелось бы, чтобы ресурсы были, скажем, сертифицированы. Чтобы если возникал интернет-журнал, то он осуществлял бы компетентный отбор, высказывал бы ответственные мнения.
– Будучи заместителем главного редактора «Нового мира», вы резко переформатировали толстый журнал. В чем вы видели новые задачи?
– Да, задачи назрели. В конце 80-х журнал «Тайм» даже назвал меня идеологом новой политики литературных журналов... Мы хотели, чтобы в «Новом мире», как в Большом театре, «звучали» лучшие голоса. Вне зависимости от их политического направления. Существовало представление о свободе, которая не может быть либеральной или консервативной. У нас были публикации писателей разных направлений, мы не сосредотачивались на каком-то одном. Обычно оперируют таким понятием, как модерн. С моей точки зрения, модерн в чистом виде – явление чрезвычайно редкое. Новое тоже может быть регрессивным. Оно не улучшает старое, а часто его компрометирует. Поэтому мы давали целый ряд поэтов, например Введенского, дали «Розу мира» Даниила Андреева. Я считаю, что это очень серьезное продвижение. Безусловно, мы хотели дать то, без чего наша культура словно зияла прорехами, «Котлован» Платонова, «Доктор Живаго» Пастернака, «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына. Ну вы, наверное, знаете – целый ряд вещей такого рода. То же мы старались делать и в поэзии.
– И читатели отреагировали?
– Что сказать? Когда я пришел, тираж «Нового мира» был 100 тысяч. Когда уходил – 2 миллиона 700 тысяч, – впрочем, этого вы можете не записывать… Тогда «Новый мир» и другие толстые журналы стали популярными не в профессиональной среде, а значительно шире. Теперь я за «Новым миром» не слежу, меня огорчает поэтическая ситуация. Говорят, там бывает приличная критика, обзоры, но мне кажется, что они думают, будто сначала должен быть написан мат, а потом под него как-нибудь подсунут забор. В жизни всему должно быть свое место.
– Стихотворение, в котором звучит тревога по поводу возможного возвращения призрака Сталина, можно считать вашим исчерпывающим откликом на общественные события в России новейшего времени...
– Я не думаю, что Сталин восстанет из гроба. Но подобная опасность существует. Как известно, постоянное упоминание черта может явить нам много неприятного. Сейчас нам нужно как-то остановиться, подумать: а что мы-то? Что о нас-то вспомнят? Народ, конечно, не желает возвращения сталинской модели правления. Но некоторых моментов хочет. Нас, конечно, напугала либеральная форма устройства. Народ не хочет, чтобы мы были протекторатом, «бензоколонкой». Я не знаю, как, но тысячелетний опыт нас настораживает. Можно легко стать колонией… Почему я верю в бога, вернее, в идею его существования? Я считаю нашу Победу чудом. Но не меньшим чудом я считаю появление у нашей страны ядерной бомбы. Может быть, это страшно, но тем не менее. Не будь у нас ядерного оружия, нас бы сожгли. Американцы беспощадны. Я восхищаюсь определенными достижениями Америки, но моральный регресс их общества, как, впрочем, и нашего, меня пугает.
– Все же не верится, что вы не видите положительной перспективы. Вторая строка вашего стихотворения «Мы – последние этого века»: «Мы великой надеждой больны». Что это за болезненная надежда?
– Надежда, конечно, в культуре как тормозе нравственной деградации. Поэзия – часть культуры. У нас достаточно высокий уровень поэзии. Нет настоящей критики, постоянной, компетентной. У нас нет настоящего отбора из того, что мы имеем. Нужно создавать нечто вроде Гонкуровского комитета. Из тех людей, которые в течение определенного времени доказали свою состоятельность в литературе и которые могли бы осуществлять компетентный отбор. Первое стихотворение я написал на эту тему. Кстати, «Новый мир» напечатал его сразу – году в 1958–1959-м, такое простенькое: «Над землей кружится первый снег./ На землю ложится первый снег…/ Пишут все, печатают не всех,/ Иногда печатают не тех!../ Пишут про зеленые глаза/ Или про рюкзачные волненья./ Образы стоят, как образа/ По углам в иных стихотвореньях./ Только есть стихи – как первый снег./ Чистые – как белый первый снег!/ Есть они у этих и у тех,/ Ненаписанные есть у всех!»…
– Но отбор – это и есть задача толстых журналов. И в то время, когда вы работали в «Новом мире», она выполнялась.
– Да, так было. Но чисто политические пристрастия нас развели. В силу своей некоторой фаталистичности я вспоминаю слова, которые приписывают Миниху, о том, что существование России можно объяснить только непосредственным божественным управлением ею. Мне думается, что иным способом невозможно объяснить нашей истории целый ряд исторических фигур, писателей и поэтов.
Дарья Гармоненко