Александр Балтин
|
|
Кувалдин тщательно перелопатил российскую словесность от Ломоносова до наших дней. Александр Трифонов. Портрет писателя Юрия Кувалдина. 1996 |
Перед нами таинственное мерцание квартиры, где встречаются двое, один покупает, другой продает. Но речь о книгах. О горе, допустим, Томаса Манна, об «Иосифе и его братьях», чье истолкование предложит Кувалдин устами своего персонажа. Масса писателей, множество писательских имен возникают в рассказах и повестях Кувалдина. Одних он прямо называет по именам и фамилиям. Другие лишь чувствуются. Иногда ощущаются плоды интереснейшего эксперимента, производимого Кувалдиным: он как бы скрещивает Достоевского и Чехова, этих совершенно полюсных, полярных классиков. Скрещивает их, используя изящество чеховской строки и немыслимый психологически-интеллектуально-религиозный напор Достоевского. В итоге получается что-то совершенно кувалдинское. Ницше улыбнулся бы, если б умел. Не зря же название самого знаменитого трактата Ницше стало названием романа Юрий Кувалдина, современного русского писателя.
Или Кант. Кувалдин любил этого монументального немца. Можно сказать, что вещь в себе проступает то так, то этак в прозе Кувалдина. В рассказе «Стол», например, где жизнь двора и дома, гроздь людских жизней показаны сквозь метафизическую призму банального стола, врытого во дворе. Да, вещь в себе, предмет, впитавший столько людских горестей и радостей, и гробы на себе держал, и бутылки.
Или Мандельштам. Ритмы и рифмы Мандельштама, его мраморная мощь, соединенная с беззащитностью бабочки. Они играют особо в кувалдинском мире. Одна из первых книг Кувалдина называется «Улица Мандельштама». И она вместила множество дум и прогулок, цитат и животрепещущей литературной страсти. Ею – этой литературной страстью – жил Кувалдин. Кувалдин-писатель и Кувалдин-критик. Он писал весело. Он писал деловито.
Он тщательно перелопатил российскую словесность от Ломоносова до наших дней. Он старался постигнуть корень индивидуальности каждого автора. Будь то знаменитый Фазиль Искандер или, скажем, Клыгуль, которого Кувалдин, считая чрезвычайно талантливым, стремился сделать знаменитым. Кувалдин писал о Платонове, завороженный невиданной выделкой платоновской фразы. Платоновской строки. Очень многое передается через язык. Даже смерть. Даже в смерти Кувалдин растворился, как в литературе, считая их сестрами. И неизвестно, которая старше.
Смех и смерть – почти рифма, и смеховое часто взрывается в эссе писателя. И тут запускается бахтинский карнавал. Этот карнавал одновременно творится и исследуется. Тут, конечно, возникает и Рабле, творивший своих гигантов из смеха, колбас, философии и вина. Возникает, лукаво подмигивая далекому по времени собрату. Лукаво и одобрительно. Ведь Кувалдин – современник всем писательским временам. А других и не бывает. Только литература творит хронику человечества. Такую ненужную в мелькании страстей и жажде развлечений. Такую необходимую с точки зрения вечности.
