Хайку для кота

Автор ведет повесть, как партию в петанк: слова – шары. Иллюстрация создана при помощи нейросети «Шедеврум»

Ее, как правило, не ждешь, хотя и знаешь наперед, что час, когда она придет, наступит прежде, чем поймешь – она ли, нет. А если дождь? А если просто стук колес? А если это день такой – немного хмурый и сырой? Промозглый серый зимний день, когда тревожно или лень, когда мигрень, глаза болят, и пальцы лед, и страшно вот... А может, все-таки она? Немного раньше, чем должна. И злость выплевывает крик: «Какого черта ты пришла? Я не хочу, ступай назад!» Но только глупо это, да? Зачем так злиться и кричать, когда ей, собственно, плевать. Она пришла – пора вставать. Нельзя закрыться на замок, зашторить окна в доме. Нельзя уехать далеко, забрав с собой одно пальто и пару фотографий. Нельзя, увы, как ни крути, спокойно так, надменно так – ну, просто взять и не принять. Она достанет – что бы ни. Настигнет мягко, словно кот, поймавший птицу у ворот. А может, подло – точно вор: ворвется вместе с тишиной, со сквозняком и тем душкóм, в котором смешаны тоска, эфиры капель, теснота, – и будет медленно томить, дурманить зябкостью и ныть, терзать тебя своей хандрой, напоминать о том о сем, а может, даже колотить, подножки ставить и чудить. И будет важничать еще, и заправлять начнет потом, и не уйдет, как ни проси, как ни кляни, как ни моли, – она останется, пойми! Ведь вам отныне по пути. Хотя ты чувствуешь внутри – в охрипшем горле и в груди, что от пути, который был, который с детства так манил, который вечно торопил, который виделся иным, когда он прыгал и спешил, когда, петляя, убегал, все дальше, дальше уходил, – осталось, в общем-то, всего... ну, да, ну, что ж... шесть-семь шажков. А как их сделать без нее? Она теперь всегда с тобой. Другим-то, может, все равно: у них свой дом, режим и мир, – и в такт с тобой им те шаги навряд ли хочется пройти. Но виноваты ли они? Когда ты был одним из них, то вряд ли думал о таких – неповоротливо живых, размякших, будто чернослив, или иссохших, словно лист, капризных, вздорных, жалких, злых, невыносимых горемык, забытых, кажется, уже, ненужных тут, да и вообще... А что печальнее всего? Пожалуй, знание того, что вот и ты теперь «такой» – обыкновеннейший изгой, вина которого лишь в том, что он живет уже давно. И эта дама – Старость, да, – придя к тебе, других туда – за грань мирка, прогнать смогла. Вина, по правде-то, на ней! Она – не ты – дала обет, оставшись тут, с тобой, навек. Она украла твой покой, украла силы и любовь – любовь к себе и к жизни той, любовь ко всем, включая «тех». Она не ты. И все же вы... вы с ней действительно близки. Она и ты – вы с ней одни.

Об одиночестве числа, делить которое нельзя, Мел Стюарт снял когда-то фильм, Маккаллерс выстрадала миф, включив в него десяток книг, Джордано вывел тот закон, который связывает все: реальность прошлого с тоской, не убывающей потом, а проникающей в тебя и разрезающей ножом на два как будто бы не «я» – все время ноющих куска, скрепить которые нельзя. Об одиночестве числа, потере смысла и мирах, пересекающихся вдруг, вот в этой повести Пессан, ведет беседу и она. Ведет умело, не дрожа, почти легко и не спеша. Ведет, метая те слова, что приземлятся где-то там, не далеко, поближе к вам. Ведет, как партию в петанк: слова – шары, а сердце – кур (целевой мяч), чем ближе к цели упадут – тем больше баллов наберут. Есть лишь одна загвоздка тут: игра рассчитана на двух. И пусть шары летят туда, куда их бросила рука, и пусть они шуршат чуть-чуть, катясь по гравию вперед, и пусть пугают воробьев: но если рядом никого – какая радость оттого? Всегда с самим собой в ладу, чтоб спор выигрывать, – ну-ну... А что до повести Пессан – она жива, как и петанк, единоборством двух команд: ее ведь делят пополам, ведя одну на двух игру, и Виолетт, и Маргерит. Две героини делят мир, который кажется чужим – не подпускающим к себе, не отпускающим назад, не помогающим никак, зажавшим их в своих тисках, как будто узников в тюрьме. По крайней мере, как-то так обеим чудилось тогда – в начале книги и зимы, когда кололись свитера, светало в семь, темнело в пять, когда судьба их вдруг взяла и поместила вот сюда.

«Добро пожаловать в «Бель-Эйр», – как говорила директриса, встречая в доме престарелых очередного резидента. Вам предстоит здесь провести примерно двести шесть страниц. И кстати, можете зайти, не потревожив даже их, в «апартаменты пожилых» – так тут зовутся комнатенки, где медицинские кровати всего одним большим куском, не разжевав, съедают, значит, почти три четверти пространства, а стены вечно украшают десятки сотен фотографий: умéрших жен или мужей – еще до странности живых, еще счастливых, молодых, своих детей – еще смешных, смотрящих с радостью на них, своих котов – анфас и в профиль, сидящих где-нибудь в саду, в тени от яблоневых листьев, небрежно хвост на лапы кинув... О чем их просят, эти лица? О чем рассказывают вдруг, когда теперь так тихо тут, что даже сердце – тук-тук-тук – стучит, как старый почтальон: «Я вам письмо, мадам, принес!» Да кто же знает... Нет их тут – ведь старики одни живут, а у сиделок столько дел: с утра всех надо разбудить, помыть, одеть и накормить, раздать лекарства, проследить, потом опять всех уложить, потом поднять и проводить, и лишь потом – ну, может быть, – скороговоркой или вскользь, убитым голосом спросить. О чем спросить? Ну, как – о чем... О том, как чувствуют себя, о том, что снилось им вчера, о том, что нравится из блюд, о том, как выглядит уют, о том, как мысли тут текут, – о чем угодно, только вот – забот и так уж полон рот: сиделки все бегут-бегут – им не хватает трех минут, двух пар свободных сильных рук, пятьсот глотков, чтобы вздохнуть, и клейкой ленты, чтобы взять и нервы как-нибудь связать. В конце концов, им тоже, да, – им надо плыть, им надо жить: и для других, и для себя. И Маргерит в свои семнадцать, сюда сиделкой записавшись, довольно точно понимала, куда она – во что ввязалась.

Дельфина Пессан. Фиалки цветут зимой. Пер. с фр. И. Филипповой.– М.: КомпасГид, 2024. – 224 с.

Хотя во сне знакомо то, что вызывает непокой и эту ноющую боль, – когда ты в нем уже не спишь, то замечаешь те штрихи, что говорят тебе: «Гляди! Вот это видишь? А вон то? Да разве так оно должно?» Все перевернуто вверх дном – и разве... разве не смешно? Ну, вот, к примеру, это что? Как будто комната для игр... Сейчас тут, впрочем, очень тихо, но если заглянуть в четыре, когда тут будут обсуждать, в каких костюмах кто пойдет на предстоящий маскарад, – от шума уши заболят! Месье Пупляру скоро сто: он очень худ, волос – чуть-чуть, всегда надушен и учтив, но, бог ты мой, как он кричит, чтоб тех старушек убедить: наряд крестьянки из Бретани – как раз то самое, что надо. Старушки молоды – куда там: стоят за гроздья винограда из фиолетовой тафты, за елку, сшитую из фетра, за крылья Бэтмэна в ночи. Они как дети иногда: ворчать готовы до утра, из мухи делают слона, все время хором говорят и на ушах еще стоят. И это просто ужас что – нелепо как-то и чуднО: не так ведь, кажется, должно? Сказать по правде – тяжело... Ужасно это тяжело: стареть, готовясь умереть, подолгу просто так сидеть, глотать безвкусное пюре, не говоря ни слова той, что предлагает посолить, подносит ложечку к губам: «Откройте рот, месье Пупляр!» – и нежно гладит по руке, как будто зверя ценный мех, надеясь вызвать этим смех: едва заметный, мелкий, пусть, не смех так вздох или кивок, а может, выгнутую бровь... В конце концов, важней всего – такое чувство, что живешь. Живешь сейчас, а не потом, живешь вот здесь, среди людей, которым – нет, не все равно. И – да, конечно, тяжело: для тех «забытых» стариков, которых бросили давно, – не навещают, не звонят, не присылают шоколад; для приезжающих порой уже не маленьких детей, которым кажется теперь, что их родители почти... почти уже и не они – не те, какими быть должны, какими были до того; для санитаров и сестер, чьим сменам нет и нет конца. Но если тяжесть разделить, она способна подарить не сверхъестественную – да, неубиваемую жизнь.