![]() |
Евгений Чигрин. Болотный огонь: Избранное. – М.: РИПОЛ классик, 2024. – 538 с. |
Я не заговорился: из фантома
Шагнул фантом
(такой же бес в шкафу),
Откроет рот – там огненная
домна
Сжигает элизийскую инфу…
В квартире сфера
из неуловимых
Миров соткалась:
адский филиал.
Однако страх, сопутствующий преображению мира магической силой вдохновения, оказывается слабее порыва к вечной «метафоре Бога». Это отношение к поэзии как к вневременному каналу в запредельное, в трансцендентное – в наше время соцсетевой иронии над высокими смыслами, усмешки комфортного быта над испытаниями бытия – не может не вызывать отклик. Особенно у тех, в ком зреет протест против примитивизации культурных контекстов, в том числе – маскирующихся под нейроновации. Очень точно заметил Владимир Козлов (журнал «Prosodia», Ростов-на-Дону, 2021): «Главное событие в этой поэзии – прорыв к высшей реальности мифа, для которой не писаны культурные границы. Это мир, в котором вечный «старый рыцарь» бросает вызов не менее вечному «монстру», а одна из сестер-мойр до сих пор определяет судьбы людей». Пожалуй, после Юрия Кузнецова – поэта для Чигрина не «своего», несмотря на кузнецовское обращение к мифу и его рискованное балансирование между миром горним и бездной демонического, никто не пытался вернуть поэзии то значимое место, которое она всегда занимала в русской литературе. Чигрин, остро реагирующий на социальные сигналы, иногда пытается подыграть апологетам утраты возвышенного. Но его «стишок», «стишки» ведут не к современному «глотателю пустот», а через самоумаление Баратынского («Мой дар убог, и голос мой негромок…») выходят к поэтической классике:
Подкармливаю музыку и снова
бросаю взгляд в прошедшие
миры:
Я – космонавт
постпушкинского слова,
я – огонек постблоковской
поры.
Здесь круг социального, даже отраженного в лексике (в том числе из компьютерного ареала), размыкается и перетекает в психологию. Собранное в книгу внезапно приоткрывает главный, на мой взгляд, признак стихов Евгения Чигрина – это поэзия непрерывной рефлексии. Все, что попадает в сферу внимания поэта (путешествующего, посещающего музеи и галереи, слушающего музыку, читающего, смотрящего кинофильмы, расслабляющегося в кафе, погружающегося в депрессию на диван, – тут же становится предметом поэтической рефлексии, обрастая оригинальными ассоциациями и аллюзиями. Погружение в себя или в сеть своих размышлений для Чигрина естественно, как дыхание. Его сеть улавливает образы и чувства из прошлого одновременно с сигналами настоящего, замыкая поэтическую линию на образ книжный, музыкальный, живописный или биографический. Автор, казавшийся в четырех книгах, из которых выбраны стихи, порой противоречивым, порой загадочным, внезапно открылся и явил себя очень понятным и цельным. С одной стороны, оказался обычным человеком, страдающим от одиночества, помнящим о травме детства без отца, не изжившим боль от потери мамы, боящимся старости и смерти, с другой – предстал сильной личностью, необычным поэтом, бросающим вызов всем, утратившим веру в Слово. Высокое вдохновение Чигрина обитает между мирами: светлым, откуда иногда все-таки прилетает спасительный ангел, и темным, напускающим на смельчака своих монстров, ведьм, вурдалаков, упырей и призраков. Свет дарит надежду, а болотные огни, мерцая со страниц Конан Дойла, заманивают на роковое свидание. Но и светлые лучи, и темные грани вырисовываются в облаках и болотной дымке той же рефлексии, поскольку все это – внутри сознания. Перетекая из реальности обыденной в сновидно-сомнамбулическую и обратно, поэтическое восприятие изменяет привычные очертания предметов, каждый из них подсвечивая счастливым светом южного дня или искажая черным мраком тоски и леденя кистью Морены. Но один образ – образ мальчика в летающем пальто – парит над стихами, оказавшись на удивление стойким, не сраженным и даже не задетым неумолимым временем:
А сновиденья, как напиток
счастья,
Кто выпил до конца,
тот знает, что
Присматривает
ангельская каста
За мальчиком
в летающем пальто.
Этот мальчик в летающем пальто – поэт.
Комментировать
комментарии(0)
Комментировать