В змеином гнезде

Роды – событие важное. Владимир Боровиковский. Рождество Христово. Историко-архитектурный и художественный музей «Новый Иерусалим», Истра

До конца ноября выйдет новый роман Алисы Ганиевой «В Буйнакске немного нервно». Место действия – ныне непритязательный дагестанский город, прежде бывший столицей Дагестана, Темир-Хан-Шурой. Время действия – наше время с небольшим сдвигом в будущее. Героиня – живущая с матерью разведенка и уволенная учительница Аида, очутившаяся в вихре разномастных драматических конфликтов.

Тут и соперница, новая жена мужа, переманившая к себе жить ее взрослеющего сына. И толпа душащих опекой и грозящих насилием родственников во главе с влиятельным и набожным дядей. И бурно разворачивающиеся при непосредственном участии героев выборы мэра и горсобрания. И тайный женатый любовник из верхов. И скучное поначалу собрание к юбилею города, на котором героиня оказывается случайно, но чуть не попадает из-за этого под серьезное следствие.

И то и дело оживающие на современных улицах Буйнакска тени Гражданской войны, когда здесь ненадолго обосновалось правительство так называемой Горской республики (1917–1920).

Прошлое встречается с настоящим, война с миром, реальность – с кошмарными образами мифологической архаики, а толпы туристов и бесконечные праздники смешиваются с эхом недалеких катастроф. В предлагаемом отрывке героиня вспоминает рождение сына и то, как закончился ее недолгий брак.

Весь мой срок тогда прошел в нервах из-за Хаджика с его выходками, постоянными отлучками, переменой настроений, да еще и его родня, настоящий серпентарий. Я просто не вылезала из патологии, врачи мне говорили: «У тебя тонус, лежи, не дергайся» – и я целыми днями валялась одна в ободранной унылой палате с вечно сменяющимися соседками, которые, потрещав там пару-тройку деньков, выписывались домой, а я все лежала и лежала, и вот уже наступило время рожать, а я все никак и никак.

Врачи стали грозить, что вставят в меня какой-то катетер Фолея, чтобы у меня наконец пошел процесс. А тут и свекровь со старшей замужней золовкой явились якобы меня проведать, а на самом деле просто позлорадствовать, что я перенашиваю, как слониха.

Тогда свекровь и шепнула врачихам, что надо бы меня уже разродить, потому что вот-вот засватают ее младшую дочку, ту самую грязнулю, за которой я духовку драила, и будет нехорошо, если я рожу к самому приходу сватов и все торжество им испорчу. И денюжку врачихам в руки сунула.

После ухода свекрови меня сразу начали стимулировать. А я дура была молодая, думала, что, наверное, так надо. Принесли мне таблетки какие-то, даже не сказав, что это такое. Просто рявкнули, чтобы выпивала по две штуки каждые шесть часов. Тут-то мой ад и начался. Боль сначала была терпимой, но потом хлынула водоворотом, фонтаном, искрами, как вцепилась, так и не отпускала. Я-то думала, между схватками бывают паузы, но меня скрутила сплошная непрекращающаяся агония, бесконечные разряды тока без передышки.

Стыдно вспомнить, как я выла и орала и чуть ли не по полу палаты каталась, думала, что уже рожаю, а врачи меня последними словами костерили, чтобы я заткнулась, и что я так распугаю всех пациенток патологии.

– И что дальше будет, если ты уже так орешь? Это только начало!

– Когда под мужа ложилась, так не кричала небось?

А я и вправду своим ревом нечеловеческим так всколыхнула весь этаж, что другие беременные прибегали на меня посмотреть из соседних палат и убегали с бледными лицами.

Дальше я помню урывками, как в палату просовывались злые носы акушерок и медсестричек и в меня летели новые и 

Старая дагестанская столица Темир-Хан-Шура связывала горы и прикаспийскую степь. Иван Айвазовский. Цепи Кавказских гор. Вид с Каранайских гор на Темир-Хан-Шуру, на Каспийском море. 1869. Ярославский художественный музей

– Да что ты тут спектакль устроила!

– Не ври, что тебе так больно! Ты здесь не одна!

– У нее открытие всего два сантиметра, а она тут извивается, как будто жарят ее, слышите!

Помню вкус спрессованных опилок на языке – я грызла изголовье кровати, чтобы не кричать, не позориться, моля, чтобы меня наконец проверила врач, которой свекровь сунула денюжку, но врач упорхнула на более важные роды, к кому-то из дочерей работников горадминистрации.

Я часами металась и ползала по стенкам в одиночестве, умоляя пробегавших мимо дежурных дать мне воды или вколоть обезболивающее в позвоночник, но все только грубили и отмахивались, а когда я вызвала маму на помощь, то ее не пустили ко мне в палату, хоть она и сама медик. Сказали, что посторонним вход запрещен, у них санитарная зона.

Одним словом, сплошной бесконечный кошмар. Вот подруге моей повезло: ее усыпили, разрезали и за полчаса ребенка вынули, правда, потом ее в реанимации трясло и колбасило, и разогнуться она еще недели две нормально не могла от боли, и швы у нее гноились, потому что ее криво зашили. И все равно она не мучилась так, как я.

Когда эта подруга меня спрашивала, что же было самое адское в моих родах, то у меня пальцы на руках кончались, а я все перечисляла и перечисляла. И как акушерка, проткнув мне плодный пузырь и заметив зеленые воды, вздумала вдруг раскрывать мне шейку матки вручную, собственными пальцами, потому что шейка, видите ли, деревянная, процесс никак не ускорится, а ребенку внутри уже плохо. Я тогда думала, что выломлюсь прямо в окно от этой пытки. А сердцебиение Давудика тем временем все слабело и слабело. А врачей все не было и не было.

И как эти кретины вместо того, чтобы везти меня скорее на кесарево сечение, продолжали надо мной измываться и так и эдак. И когда уже ребенок опустился в таз и пришла пора потуг, а я их совсем не слышала и от перекрикиваний и брани акушерок совсем растерялась и ослабела, старшая из них возьми и навались мне на живот локтями, пытаясь вытолкнуть Давудика. И когда я орала, отталкивая ее руки, все грозилась:

– Ты убьешь ребенка! Ты рожать не умеешь! Будешь вопить, я его щипцами вытащу!

В результате мне разрезали промежность, даже не предупредили, только ножницы щелкнули. Я аж взвыла по-собачьи, а Давудика и вправду буквально высосали наружу, но не щипцами, а каким-то вакуумом. Аппарат был страшный и шумел, как пылесос, но я уже плохо соображала и мечтала скорее забыться.

И когда Давудик родился, он закричал не сразу, и его утащили куда-то, и увидела я его много позже, уже в палате. Но перед тем мне пришлось еще помучиться, потому что эти палачихи зашивали меня наживую, даже не сбрызнув лидокаином и попутно обсуждая между собой, где купить полотенца по скидкам. А когда я задергалась, умоляя оставить меня в покое, они зашипели, что я плохая роженица и всех их извела и что я, такая-сякая, даже спасибо им не сказала, то есть не сунула каждой деньги.

И это было только начало, потому что после этих разрезов я месяцами не могла нормально помочиться или сесть ровненько, только бочком, краешком. Швы болели адски, и молоко застаивалось в грудях комками, и геморрой терзал, и медички орали на меня, что я не умею кормить и что доведу себя так до мастита и рака, и выдавливали мое молоко так, что я губы от боли прикусывала, и Давудик поначалу был такой болезненный, с гипоксией, желтухой и кучей болячек, и в роддоме мы лежали целых шесть дней, в палате с кучей родильниц, каждая с вечно плачущим ребенком, и в туалет приходилось стоять в очереди, он был один на пол-этажа в коридоре, и унитаз там был грязный и тек, и помыться было негде...

И когда пришла пора выписываться, то я обзавидовалась, как других красиво встречали, с музыкой, фотографом и ростовыми куклами, мужья с корзинами цветов, с улыбками от уха до уха, а меня забирали в спешке, без фанфар. Приехали только свекры и мама, да еще опоздали на три часа, потому что к свекрам в тот день приезжали маляры, и покраска дома для них была, конечно, важнее невестки с новорожденным внуком. Помню, меня уже из палаты с ребенком выписали, и стояла я в приемной с сумками и младенцем, как брошенка, потому что меня никто не забирал, а медсестры из приемной поглядывали и похихикивали.

Материнство –  это не только счастье, но и тяжкий труд. Кузьма Петров-Водкин. Материнство. 1925. Частное собрание

– Все ты делаешь неправильно! Послушай нас, опытных женщин!

– Хватит таскать мальчика, приучишь его к рукам!

– Ты ешь что попало, вот у тебя и молоко пустое!

– Почему ты воду не даешь! Давай ребенку воду! Мы давали, и дети у нас нормальные выросли.

– Пеленать нужно туго, а не как попало! Чтобы руки по швам, как у солдатика!

– Пора Давуду срезать волосы и взвесить! Сколько граммов волос получится, столько золота на садаха раздать.

Помню, как приходил какой-то старик из мечети нарекать Давуда именем, и все опять ели и праздновали, и свекровь на меня прикрикивала, что я ленивая и еле хожу, а она после родов уже летала, и весь дом чистила, и гостей принимала, и коров доила. А мне было все хуже и хуже, и голова кружилась, и тошнило, и температура не отпускала. Хорошо мама заставила меня съездить в роддом провериться – оказалось, во мне застрял кусочек плаценты и разлагался потихоньку, и, не приди я вовремя в больницу на чистку, очутилась бы на том свете.

Но самый раскардаш начался, когда у Давуда пошли колики и горемыка начал надрываться криком и днем, и ночью. Уж как только меня за это не попрекали. И что молока у меня мало, и я морю его голодом, вот он и разрывается. И что жру жирное и острое, потому-то у малыша и газы. И что укачивать я его не умею и у Хаджика таких проблем в детстве не было, потому что за ним-то мать ухаживала как следует!

Чем только я не пыталась унять этот плач. Прикладывала горячие, проглаженные утюгом пеленки, прижимала ему колени к животику, носила лицом вниз, как барса на ветке, обматывала горячим поясом с вишневыми косточками, и фен ему включала, и газоотводные трубочки в попу всовывала, и пробиотиками заливала, и укропной водичкой потчевала, а эффекта никакого.

Пошли уже разговоры, что нужно отвезти ребенка в мечеть в село около ГЭС, откуда родом Магомедов, потому что там служит какой-то мулла, умеющий лечить сурами из Корана. Но поездку отложили, потому что все были заняты предстоящим сватовством золовки.

Раз, когда Давудик снова так орал, что слышно было даже на улице, свекровь устроила мне взбучку. Мол, она в свое время через месяц после родов на работу вышла и дом держать успевала, и дети у нее так не мучились и других не мучили. А я без сна была такая раздраженная, что возьми и огрызнись:

– Да вы своих детей и не видели толком, у вас куча тетушек и бабушек была на подхвате, все помогали, и в ясли вы их сдали, когда дети даже нормально ходить не умели. Старшую дочь вообще своей матери отдали на удочерение. А еще меня учите!

Она аж дар речи потеряла от моей дерзости. Губы свои тонкие и бледнючие поджала так крепко, что они, как у старушки, сморщились, и говорит:

– Я сделала ошибку, что своего сына с тобой связала. Ты у нас на шее сидишь, ничего не делаешь, даже родить нормально не можешь, ребенок у тебя какой-то больной, а еще хамишь старшим. Еще раз рот свой откроешь, я Хаджи-Мураду скажу, чтобы сдал тебя обратно матери. Посмотрим, кому ты еще с таким характером будешь нужна!

А я и вправду себя чувствовала отвратительной матерью, и Давудик меня порой так злил, так выводил из себя, особенно в бесконечные бессонные ночные часы, что я представляла себе, как хватаю его за вечно ледяные розовые ножки и с размаху шмякаю головой об огромный каменный валун, лежавший у нас посреди двора, чтобы он наконец замолк и дал мне поспать.

И чем больше мне в голову лезли эти убийственные картинки, тем больше я себя ненавидела. И себя, и всех этих счастливых розовощеких мамаш, которые расхаживали по соседству, потрясывая пышными белыми грудями и упитанными младенцами, и врали, какое блаженство это материнство. А то, что жизнь у тебя закончена и ты превращаешься в пожизненную рабыню маленьких беспомощных нытиков и приставал, об этом у всех роток на замок. Будь у меня семья нормальная или деньги, я бы, наверное, тоже лучилась от радости, но пока что мне все казалось обманом, ловушкой.

В одно утро я совсем дошла до ручки, Давудик тогда опять кричал и кричал, я пыталась всунуть ему в губы свой больной мозолистый сосок или хотя бы соску, а он голосил еще громче, до дрожи язычка, а вокруг хлопотали люди, все готовились к радостному событию, и младшая золовка, став невестой и зазнавшись, что она-то будет любимой женой, не то что я, прошла мимо меня, зажав нос, и брезгливо бросила:

– Это от тебя воняет? Иди, да, Аида, помойся...

И я положила Давудика на диван, прямо в общей комнате, где женщины раскатывали тесто на гури, и вышла сначала на двор, вечно заваленный строительным хламом, потом на улицу и пошла куда глаза глядят, как есть, со спутанными волосами, в грязной кофте, измазанной молочной отрыжкой, в домашних тапочках.

Меня хватились быстро, поймали и воротили, но приехавший по всеобщей тревоге с работы Хаджик посоветовал мне пожить пока у своей мамы, мол, мне так будет легче и я скорее восстановлюсь.

А я и рада была выскочить из их змеиного гнезда. Когда я вернулась в свое девичье жилье с Давудиком и одним чемоданчиком, мне и вправду стало чуть легче. А потом прошел месяц, и еще месяц, Хаджик все откладывал мое возвращение и как-то раз позвонил мне и заявил, что он так больше не может, что он честный человек и хочет со мной расстаться и жениться на той, с кем встречался целых три года до нашей свадьбы, и на ком и должен был жениться вместо меня. И что он меня ни в чем не винит и приносит свои извинения, что я зазря пострадала.

А я даже не заплакала и не стала его удерживать и шантажировать, настолько я была задавлена, и он решил, что я держусь хорошо, и предложил оставаться друзьями...