«Всякие государственные подпорки только ослабляют Дух Церкви»

Проехав по России от Владивостока до Москвы в 1994 году, писатель видел восстановление церковной жизни.  Фото Алексея Щукина/ТАСС

По пути взаимного прощения

17 марта 1972 года Солженицын послал патриарху Московскому и всея Руси Пимену письмо. Автор послания был возмущен отсутствием позиции церкви по вопросу воспитания новых поколений. Дети с рождения попадали в плен атеистической пропаганды, а иерархи хранили молчание. Еще чуть-чуть – и христианство, по его словам, на российских просторах можно будет сдавать архив. В письме читаем: «Русская история потекла бы несравненно человечнее и взаимосогласнее, если бы церковь не отреклась от своей самостоятельности, и народ слушал бы голос ее».

Позже, находясь в вынужденной эмиграции, Солженицын неоднократно подчеркивал необходимость покаяния в исторических грехах и восстановления единства разделенной Русской церкви. В обращении к Третьему всезарубежному собору РПЦЗ (1974 год) Солженицын открыто назвал «трехсотлетним грехом» преследование старообрядцев, с пытками и сожжением древних богослужебных книг. Он подчеркивал, что церковь так и не принесла покаяния за тот раскол, и грех тяготел над народом, способствуя бедствиям России, включая катастрофу 1917 года. Солженицын призывал к примирению со старообрядчеством и исцелению духовных ран прошлого, без чего невозможно полноценное возрождение страны.

Одновременно писатель настаивал на преодолении разделения между Московским патриархатом и Зарубежной церковью. Он считал неприемлемым само понятие разных православных юрисдикций. Единственно правильным путем Солженицын называл путь взаимного прощения и объединения всех ветвей церкви – как свободной, так и угнетенной. В том же письме 1974 года он провозгласил: «Не вижу других здоровых путей… нежели признание своих, а не чужих грехов и ошибок; покаяния в них; движения и развития путем ограничения прежде всего самих себя». Эта мысль о всепроникающем покаянии и смирении, по его мнению, универсальна и целительно необходима РПЦ для духовного обновления.

Солженицын, проживая на Западе, также обращал внимание на трагическое положение церкви в СССР и предостерегал эмигрантское духовенство от высокомерия. Он подчеркивал, что будущее возрождение России совершится в самой метрополии внутренними усилиями, а не извне. Поэтому роль Зарубежной церкви он видел не в том, чтобы по освобождении «возглавить православие» в России, а в том, чтобы послужить примером стойкости веры. Уже тогда призывал отбросить взаимную враждебность и возобновить литургическое общение между ветвями Русской церкви, разобщенными гражданской смутой. Эти призывы, высказанные писателем задолго до падения коммунизма, предвосхитили историческое воссоединение Московского патриархата и РПЦЗ в 2007 году.

Наряду с этим Солженицын подчеркивал, что церковь должна извлечь уроки из собственной истории. В знаменитом эссе «Как нам обустроить Россию?» (1990) он указывал, что к началу ХХ века церковь, будучи несвободной и ослабленной бюрократическим гнетом, утратила часть духовной силы – и это не позволило ей предотвратить братоубийственную смуту 1917 года. Свобода церкви, по Солженицыну, представляет собой необходимое условие ее действенной роли. Только будучи духовно самостоятельной, здоровой и мощной, РПЦ способна иметь авторитет и силу возвыситься над смутой и остановить разрушительные процессы в обществе.

К духовному выздоровлению

Вернувшись на родину в 1994 году, Солженицын продолжил пристально следить за восстановлением церковной жизни и давать ей принципиальную оценку. В переходный постсоветский период он видел в РПЦ ключевой фактор нравственного оздоровления общества, но при этом требовательно призывал Московский патриархат к внутреннему обновлению и независимости от светской власти.

В том же эссе 1990 года Солженицын писал, что рад был бы вдохновиться «благодетельными возможностями церкви», но «оживление смелости» мало коснулось православной иерархии. Писатель указывал, что только освободившись от остатков государственного ига и показного благополучия (например, демонстративной роскоши при всеобщей нищете), РПЦ способна по-настоящему помочь обществу. Солженицын напоминал иерархам пример исповедников начала XX века – митрополитов Тихона (Беллавина) и Вениамина (Казанского), которые на Поместном Соборе 1917 года явили образец бесстрашия перед лицом власти. Такой же христианской смелости он ждал от современной церкви: следуя завету Христа, не бояться обличать не только государство, но и общество, откликаться на «жгучие беды дня» и критически смотреть на себя саму. Только тогда, подчеркивал Солженицын, православие сможет исполнить свое предназначение – вести народ к духовному выздоровлению и правде.

В книге «Россия в обвале» (1998) Солженицын дал развернутую оценку состоянию РПЦ и ее месту в новой России. Он призвал помнить, «из какого повального разорения и ограбления» восстает церковь после десятилетий гонений, и высказал мнение, что она остается «поныне без материальной опоры». Осознавая эту слабость, писатель одновременно выражал надежду на укрепление церкви как самостоятельной, авторитетной силы в стране – «всякие государственные подпорки только ослабляют Дух Церкви», отмечал он. Солженицын критиковал практику показательного сближения церковного руководства с чиновничеством, считая унизительным участие в «демонстративно-телевизионном «воцерковлении» власти». Вместо этого он хотел бы слышать «самоустановленный, уверенный голос» духовенства, обличающий слепоту властей и противостоящий разгулу преступности. Писатель прямо говорил: церковь должна твердо выступать в защиту народа, поддерживая людей среди повседневных испытаний.

Одновременно Солженицын сознавал, что одной лишь критики недостаточно – церкви предстоит колоссальная внутренняя работа. Он обращал внимание на необходимость социальной активности православия. Традиционная для русской церкви «внесоциальность» (самоотстранение от мирских дел), по его словам, горько сказывается при гибельном состоянии народа. В разрушенное постсоветское время людям как никогда нужна сильная духовная поддержка, и Солженицын подчеркивал: кто, если не церковь, способен ее дать? Он приветствовал появление отдельных инициатив – деятельных священников и приходов, которые начали служить вне стен храма, помогая нуждающимся. Однако вопрос стоял шире: станет ли такая социальная работа сознательным стремлением всей церкви? Солженицын указывал, что другие традиционные конфессии гораздо активнее участвуют в общественной жизни, и это естественное проявление связи веры с народом. Православной церкви, отмечал он, надлежит занять подобающее место в жизни общества.

Внутри самой РПЦ, по Солженицыну, тоже назрели острые вопросы: восстановление духовного образования, нехватка образованных священнослужителей, спор о языке богослужения (церковнославянский или понятный русский), противоречия между сторонниками умеренных реформ и крайними консерваторами. Он понимал, что возрождение церкви – длительный процесс, требующий времени и мудрости. Поэтому призывал верующих не обрушиваться с укоризной на ослабленную гонениями религиозную организацию, а требовательно смотреть на самих себя. «Уместно нам не упреки слать сегодняшней церкви, а – ужаснуться нашей собственной слабости и ничтожности, как мы допускаем все происходящее, мы, сами верующие», – писал он. Без активного участия народа в духовном возрождении усилия церковной иерархии останутся недостаточными.

На склоне лет Солженицын отметил положительные перемены в положении и деятельности РПЦ. В интервью немецкому СМИ в 2007 году он выразил удивление тем, как быстро церковь обрела независимость от государства после десятилетий тотального подчинения в СССР. Солженицын не согласился с мнением, будто в современной России РПЦ превращается в придаток государства, заметив иностранному журналисту, что нельзя забывать о страшных потерях, понесенных духовенством в ХХ веке: «она только-только встает на ноги», подчеркнул писатель. Он добавил, что и молодое постсоветское государство лишь начинает учиться уважать церковь как самостоятельный организм, не диктуя ей условий. Более того, по наблюдению Солженицына, «Социальная доктрина РПЦ» идет гораздо дальше правительственных программ, предлагая обществу более передовые и мудрые решения.

Взгляды Солженицына во многом совпадали с позицией церкви по вопросам морали и духовных основ общества. В 2006 году он публично поддержал концепцию РПЦ о приоритете традиционных духовных ценностей над абсолютизацией прав человека. В одном интервью Солженицын согласился с митрополитом Кириллом (Гундяевым), позже ставшим патриархом, в том, что осуществление свобод не должно разрушать Отечество или оскорблять веру, и подчеркнул, что святыни – ценности не ниже прав личности. Писатель резко критиковал идею «безграничных прав человека» как возвращение к первобытному состоянию, когда «ничто не запрещало отнять добычу у соседа или прикончить его дубиной». Вместо этого он призывал говорить об обязанностях человека и самоограничении.

К концу жизни Солженицын, оставаясь строгим в своих требованиях, все же увидел исполнение многих своих надежд. Воссоединение Московского патриархата с Зарубежной церковью, которое он горячо желал десятилетиями, состоялось в 2007 году.

Объективность  или догматизм: критические голоса

Однако столь возвышенное отношение к РПЦ и ее роли разделяли далеко не все. Писателя часто называли моральным авторитетом, но часть общества и интеллигенции скептически воспринимала его безоговорочную идеализацию православной традиции. Еще в 1970-е годы некоторые наблюдатели отмечали, что, обличая безбожный коммунизм, Солженицын порой склоняется к радикально славянофильским идеям – неприятию «декадентского Запада», идеализации допетровской Руси и возвеличиванию православной церкви как высшей духовной инстанции. Эта убежденность в особом, спасительном предназначении РПЦ пронизывает многие тексты писателя, придавая им проповеднический пафос. Хотя для миллионов верующих Солженицын стал голосом совести, его объективность в оценке роли церкви нередко ставилась под вопрос.

Критики указывали, что Солженицын, обладая несомненным пророческим даром, в своих суждениях о будущем страны нередко следовал собственным идеализированным представлениям, не учитывая всей сложности реальности. Так, эссе «Как нам обустроить Россию?» вызвало не только волну поддержки, но и серьезные возражения. Многие современники считали ряд его предложений утопичными и чересчур догматичными. Спустя десятилетие обозреватели прямо говорили, что большинство советов Солженицына выдавало «чудовищную наивность», пусть и объяснимую тем, что автор был писателем, а не профессиональным политиком. К примеру, Солженицын представлял себе некий совет мудрецов – высоконравственных и влиятельных старейшин, которые должны помогать власти править страной. Однако на практике подобная идея оказалась оторванной от жизни: писатель заблуждался, полагая, что такой слой неподкупных мудрецов действительно существует и способен взять на себя руководство духовным возрождением России. Реальность 1990-х годов быстро показала, что расколотое общество и ослабленная интеллигенция не готовы мгновенно стать тем единым нравственным авангардом, на который рассчитывал автор эссе.

Не только политики, но и некоторые представители церковной интеллигенции упрекали писателя в излишней прямолинейности и мессианстве. Известный православный мыслитель протопресвитер Александр Шмеман, давний почитатель творчества Солженицына, со временем охладел к безоговорочному восторгу перед ним. В своих дневниках Шмеман записал горькое наблюдение: «Толстой выдумывал Евангелие, Солженицын выдумывает Россию», сетуя, что у писателя жажда пророчества и учительства взяла верх над собственно художественным дарованием. По мнению Шмемана, Солженицын уверовал в свое призвание спасти Россию и слишком рьяно стремился придать своим идеям статус непререкаемой истины. В дневниковых записях 1979 года священнослужитель отмечал появившуюся у Солженицына склонность к рационалистической, «архивной» доскональности и желание создать некий «штаб», который «научно обоснует» его концепцию будущей России. Эта страстная убежденность в собственной правоте придавала проповедям писателя оттенок догматичности.

Даже в вопросах веры, где, казалось бы, Солженицын и церковные пастыри должны были полностью совпадать, возникали напряжения. Объективность его оценки самой церкви порой вызывала сомнения у иерархов. Показателен эпизод с упомянутым письмом к патриарху Пимену: хотя Солженицын совершенно справедливо обличил масштабы гонений (разрушенные храмы, запрет колокольного звона, недоступность Евангелия и пр.), сам тон послания, как вспоминали, показался предстоятелю РПЦ обличительным и отстраненным. Патриарх с горечью заметил тогда: «Побывать бы ему в моих башмаках только пару дней… Но пусть пишет!» Эти слова выдали обиду церкви на великого писателя: из глубины советской реальности ситуация выглядела сложнее, чем представлялось Солженицыну в эмиграции. Иначе говоря, уже тогда церковные лидеры чувствовали, что взгляды Солженицына сформированы личным духовным идеалом, не всегда учитывающим ограничения реальной жизни духовенства под гнетом режима.

Другой пример – отношение Солженицына к религиозному воспитанию. Писатель настаивал, что моральное оздоровление общества невозможно без возвращения основ веры в жизнь народа, включая воспитание детей. Уже в эмиграции он предлагал фактически возродить опыт дореволюционных народных церковно-приходских школ. Однако и здесь нашлись оппоненты среди верующих. Тот же Шмеман замечал, что уроки Закона Божьего в Российской империи зачастую проводились формально и отвратили от церкви немало детей. Таким образом, критики указывали: Солженицын склонен идеализировать былой религиозный уклад, не желая замечать, почему он когда-то не удержал народ от отхода от веры.

Либеральные мыслители тоже полемизировали с Солженицыным, считая его взгляды реакционными. Еще в 1974 году Андрей Сахаров опубликовал тактичную, но критическую статью в ответ на «Письмо к вождям» Солженицына. А писатель-диссидент Андрей Синявский (Абрам Терц) и вовсе резко обрушился на коллегу-литератора, обвиняя его в авторитарных наклонностях – в частных спорах доходило до заявлений, что Солженицын якобы «хуже Сталина» по своей нетерпимости к инакомыслию. Хотя такие выпады выглядели явным перегибом, они отражали неприятие со стороны части интеллигенции «славянофильского» уклона Солженицына, его скепсиса по отношению к западной демократии и убежденности в особом пути России.

Единства в оценке морального авторитета Солженицына не было. Для одних он оставался совестью нации, для других – утопическим мыслителем, оторванным от реалий и проповедующим слишком строгие рецепты.

Спустя годы после краха СССР идеи Солженицына о возрождении страны через духовность нашли отклик на самом высоком уровне. Государство официально признало его заслуги: писатель был удостоен в 1998 году ордена Святого Даниила Московского от РПЦ, а в 2007 году – Государственной премии РФ за гуманитарную деятельность. Патриарх Алексий II писал ему: «Ваша жизнь и творчество стали неотъемлемой частью судьбы нашего народа». Казалось бы, взгляд Солженицына на миссию церкви торжествует.

Тем не менее дискуссии вокруг его наследия далеки от завершения. Скептики отмечают, что реальное срастание церковной и государственной власти несет и риски. Те самые проблемы, на которые указывал Солженицын (нравственный упадок, утрата духовных ориентиров), не ушли в прошлое, а иногда принимают новые формы. Примечательно, что даже Наталия Солженицына, вдова писателя, в 2014 году публично обратилась к церковным лидерам с предостережением не смешивать истинный патриотизм с агрессивным фанатизмом. Это выступление прозвучало как напоминание о том, что роль церкви – проповедовать любовь и милосердие, а не служить инструментом государственной идеологии. Сама Наталия Дмитриевна подчеркнула, что церковная проповедь не должна превращаться в пропаганду, иначе христианство входит в противоречие с собой и теряет моральный авторитет.

Таким образом, наследие Солженицына в контексте темы РПЦ остается сложным и многогранным. С одной стороны, его голос пробудил совесть народа и во многом способствовал религиозному возрождению 1990-х годов. Он вернул православную тему в центр общественного внимания, призвал ценить духовные основы русской культуры. С другой стороны, восприятие Солженицына как безусловного морального ориентирa разделяется не всеми – и в прошлом, и теперь. Его непоколебимая вера в правоту своих убеждений и особую миссию церкви вызывала и вызывает споры.