Механизмы трансформации

Книг становится все больше, а читают их все меньше.
Фото Александра Шалгина (НГ-фото)

Хочется видеть больше, лучше, страшный соблазн – очки. Сначала легкие, только чтоб читать, – а компьютер уже изъел все запасные проценты зрения, потом полупоглазее – чтоб не напрягаться.

Когда глаза рассекают по глади пруда-монитора, усеянной жуками-плавунцами-буквами, – нет сил, как они щиплются. Но увеличительный эффект неостановим: корректируя зрение, очки его губят. Так же, как перестают ходить пешком автомобилисты, глаза перепоручают себя линзам и отказываются делать усилие. А всегда-всегда нужно делать усилие, причем вовремя. Мои глаза на него уже не способны: они требуют совершенства, жизнь стала для них оперным театром – подавай бинокль в ложу. Я надеваю очки и пребываю в завораживающей макросъемке. Морщинки, пылинки – возвращение детского зрения.

Механизм соблазна всегда один: получаешь бонус, потом надо либо увеличивать дозу, либо скорбно наблюдать, как высыхает пруд, до полного издыхания букв-плавунцов. Макросъемка показывает, что лица не таковы, какими мы видим их без очков, – а видим мы их глянцевыми, как в журналах, и пресловутый гламур неслучаен: мы же больше не различаем нюансов, подтекстов, глубин, тонкостей – только блестящую пленку лака или шершавые мшистые бугорки.

Такие получаются метаморфозы реальности из-за очков. Был «очкарик» рассеянный с улицы Бассейной, стал биосканером. Вид в очках теперь – надменный, они – то же, что автомобиль: ты – спрятан, отделен от всех и вся стеклом, ты в аквариуме, в телевизоре. Люди в собственном соку, пешкодралы, не обработанные стилистом, без подарочной упаковки, не вооруженные хотя бы очками, делающими взгляд неприступным, – похожи на мшистые бугорки. Таким говорят: «Пойми, никто не станет искать бриллиант в навозной куче».

Очки – красивый аксессуар, очей очарованье (очки – уменьшительное от «очи», которые пришли из итальянских, а вовсе не цыганских серенад – occhi), мне их хотелось иметь еще до того, как зрение начало отступать под натиском букафф на дисплее. Новые удобства продолжают ослаблять волевую мышцу. Линзы – сильнее глаз, колеса – ног, потому что под ногами хрустит только листва, а колеса перемалывают своих создателей и хозяев, вечность уже не спереди, а сзади.

Еще недавно в ходу был спор на тему: кто останется в вечности. На нее претендовали, за нее готовы были отдать жизнь. В воображении рисовался огромный сверкающий пузырь будущего, пропуска в который никто не держал в руках, но само его обещание дорогого стоило. Вечность переполнилась будто в мгновенье ока. Из витающего в небе прозрачного пузыря превратилась в гигантский рюкзак, плюхнувшийся под тяжестью содержимого на землю, как какой-то метеорит. И в этой запыленной вечности осталось все.

Стали вытряхивать из рюкзачка картины в золотых рамах – и что? Девочка с персиком обошла все конфетные коробки, мишки в лесу рассыпались на миллионы маленьких конфеток, мировая живопись пошла на календари, кружки, рекламные плакаты, Моне Лизе уже и усы пририсовывали, и глазки выкалывали, а импрессионисты прижились на подставках под стаканы и тарелки. Конвертировали картины в большие деньги, теперь это такая цепочка писем счастья: один продал, другой купил дороже, цена растет, вечность отдыхает.

Был такой долгий период, когда в моде были блондинки. Женщины травили волосы перекисью водорода, потом их красили парикмахеры, в общем, все знали, что мужчины предпочитают блондинок. И вдруг, в одночасье, блондинка превратилась в сюжет для анекдотов. Блондинка – значит, дура. Примерно то же произошло с политикой. Возмущенный разум не просто кипел, узнав о злодеяниях Гитлера и Сталина, он еще долго не мог понять, как сие вообще могло произойти. Авторов концлагерей и газовых печей просто вывели за скобки – заклеймив как параноиков и злодеев (ну бывает же – чикатилы всякие, джеки-потрошители), а вот люди, рукоплескавшие, маршировавшие, молчавшие, сушившие сухари, ждавшие по ночам «черный воронок», оговаривавшие близких и самих себя, – как это все случилось, в какие вечера?

И вот настали такие вечера, когда все стало ясно как день. И почему в гитлерюгенд шли – вот, идут же снова, и почему думали, что «воронок» забирает виновных, а если забрал тебя – значит, и ты виновен – когда общественное мнение переходит на сторону деревообрабатывающей промышленности, отдельный человек превращается в щепку. Общественное поле – панорамное зеркало: что оно отражает, то и есть. Ничего не отражает – ничего и нет. Даже щепки.

Метаморфозы прежде представлялись явлением чисто сказочным, выдумкой, метафорой, художественным приемом. Луций мажется мазью и превращается в осла, и так, в виде осла, ходит среди людей, которые при нем, при осле, не стесняются всяких своих дурных проявлений. Человек Луций никогда не узнал бы о людях того, что узнал осел (это я про Апулея, если кто не понял). Осел – это очки. А у Макса Фриша и впрямь очки: Гантенбайн надевает черные очки слепого, и все думают, что он ничего не видит. И ведут себя, как при апулеевском осле.

А сегодня не надо ни превращаться, ни притворяться: стесняться перестали, и даже каннибалы удивляются, когда их судят, потому что съели они кого-то по обоюдному со съеденным согласию, а если и без согласия, то чем, собственно, человечина так уж отличается от баранины. Потому что человек – единственный и неповторимый – это я, а не-я почти не различим в копошащемся муравейнике. Каждый муравей страдает сегодня от того, что муравьев слишком много. Пробки, толпы, офисный планктон, фабрики звезд – здесь нет места «я», здесь поток, варево, к тому ж муравьи стократ умножены в фотографиях, отчего теснота кажется еще большей, а лица еще менее различимыми.

Эта метаморфоза – вовсе не игра воображения. Сознание, до сих пор наполнявшееся соками через тайные ходы, потому что хранилось бережно в башне из слоновой (в смысле человечьей) кости, неожиданно выпрыгнуло из окна, слилось с пейзажем, им же спроектированным и украшенным. Сознание оголилось до неприличия, оно бы и пошуршало юбками или честью мундира и в воздух чепчики побросало бы, но катится голеньким, как колобок, и ему кричат: «Гол!» Больше не нужно попадать в вечность, нужно попасть в ворота. Голов в головах собралось – как на картине Верещагина «Апофеоз войны».

Сознание, рассмотренное в микроскоп, оказалось блондинкой.

Некогда рассказывали анекдот про милиционера (который и превратился в блондинку): «Давай ему подарим книгу». – «Книга у него уже есть». Крылатая фраза открылась для меня новым смыслом. У меня очень много книг, и они прибавляются каждый день. Только я их не читаю. Достаточно, что такая-то книга у меня есть. Я знаю, что там написано. А что еще можно написать? Собственно, я не читаю книги, излучающие уверенность. Потому как реальное состояние сегодня – обратное, неуверенность ни в чем. И вот эта настырность повсюду, нашатырность – чтоб шибало, чтоб стены дрожали, чтоб рейтинги накручивались, чтоб молодежными заградотрядами и хоругвями закричать, задекорировать фальшак, которым покрылось все: и ледяная рябь канала, и белые венчики из роз, и тьмы, и тьмы, и тьмы┘