Демонизация ночи

Сон в период раннего Нового времени был небезопасным занятием, молитва «И если я умру во сне…» тревожно напоминает нам об этом. Эжен Тивье. Кошмар. 1894. Музей августинцев, Тулуза (Франция). Фото Даниеля Мартена/Фотоархив Музея августинцев

В начале октября в издательстве «НЛО» выходит книга Франческо Паоло Де Чельи «Вампир. Естественная история воскрешения» – блестящее и ироничное исследование о том, как в XVIII веке вера в оживших мертвецов стала предметом споров ученых, врачей и философов – и как это повлияло на современную культуру. Эта история – о страхе смерти, но еще о политике, религии и границах знания. «НГР» публикуют отрывок из книги.

***

С приходом сумерек сердце стучало, будто барабан, под звуки которого творился неистовый танец. Воображение не давало покоя. Темнота всегда пугала, что там говорить. Причина тому – обретшие форму порождения человеческой фантазии. И конечно, сама природа человека. Со времен позднего Средневековья, а именно с ростом дневной активности, усилился процесс, если можно так сказать, ноктюрнизации страха и взращивания никтофобии. Это произошло потому, что если прежде дьявол и его бесчисленная армия не считали нужным дожидаться сумерек для свершения злодеяний, то теперь, когда люди обрели явную социальную и эмоциональную уверенность при дневном свете, когда днем у них появилось больше занятий и возможностей, коварные потусторонние существа сократили свое рабочее время и принялись выходить на промысел исключительно с наступлением темноты. Демонизация ночи – эта бесконечная тема в религиозной литературе – стала, таким образом, ценой, которую пришлось заплатить за освобождение дня.

Безусловно, в большей степени это относится к Западной Европе, поскольку в представлении людей, которые жили на территориях восточнее той же Австрии, восставшие покойники и прочие подобные персонажи могли появляться и при свете дня. Особенно это касается Греции, где еще с архаического периода момент прихода нечисти в дневное время был ключевым в контексте эпифании. Память о полуденных демонах, или «демонах меридиана», была еще жива. Один из них – на радость знатокам жанра – спустя столетия будет упомянут в фильме «Экзорцист» (1973).

Ночное ли, дневное – каким бы ни было то первоначальное зло, западные сочинители, переосмысляя эпизоды возвращения из мира мертвых, предпочитали ссылаться на ночное время, когда темнота высвобождала свои тайные силы. С другой стороны, нельзя забывать, что «сон в период раннего Нового времени был небезопасным занятием, – отмечает историк христианства Алек Райри, – молитва If I should die before I wake up («И если я умру во сне…») тревожно напоминает нам об этом. Однако для наших предков то была часть их реальности. Смерть и в самом деле часто наступала ночью – от болезни, от несчастного случая в быту, из-за пожара, насилия или просто от холода». Отсюда и паника пред тем самым ледяным дуновением, что внезапно охватывает лицо и грудь, и становится трудно дышать, и кажется, будто «черная госпожа» уже стоит за плечом.

Из страха перед ночью появились фантазии о тех, кто населяет области тьмы. Кадр из фильма «Носферату – призрак ночи». 1979

В славянских языках то же явление известно под названием мара (mara или mora). Венгерская исследовательница Эва Поч отождествляет мару с разрушающей энергией, склонной проявляться внезапно, вызывая чувство беспокойства и угнетения у тех, на кого она направлена. Также она способна принимать облик человека или зверя. В этом, безусловно, есть своя логика: кто бы, глядя в глаза разъяренному зверю, не подумал, что под его личиной может скрываться разумная, злая и непременно темная сила? По преданиям, мара принимала облик волка, собаки, кошки, свиньи, курицы… список включал, пожалуй, всех известных на тот момент животных. Среди балканского населения особенно популярной была версия о том, что чаще всего мара является в виде бабочки. Порхающее крылатое насекомое, преодолевшее путь долгой метаморфозы, уже в греческом мире обозначало свободное движение души, которая, поборов гравитацию, вырвалась из тела и пустилась в вольное странствие.

Сегодня этот образ кажется нам хотя и многозначным, но в целом легким и поэтичным, однако в те времена бабочка – да еще, к примеру, с пугающей до смерти мертвой головой на груди – могла привести человека в ужас. Это насекомое считали оборотнем; по смысловой нагрузке оно чем-то напоминало летучую мышь в европейской культуре и – в большей степени – в литературе. Вот так невинного мотылька «насадили на булавку и спрятали под стекло, чтобы он больше не летал». Что-то вроде создания дьявольской энтомологической коллекции.

Все эти темные и мрачные видения иной раз посещали людей даже посреди дня. Но чаще всего они являлись в мучительных снах. И такие сновидцы испытывали небывалую тревогу: мара по традиции погружала своих жертв в неприятные состояния и переживания. Однако раз на раз не приходится: была и в этом явлении столь свойственная природе цикличность, смена тьмы и света. Особенную готовность к взаимодействию с живыми мара проявляла в холодное (и темное) время года. Она имела, даже с позиций лингвистики, отношение к богине зимы, то есть смерти и возрождения, к силе, которая тем или иным образом была связана с водной стихией. Вот, к примеру, как в разных славянских народах зовется эта богиня: Марцанна (польск.), Марена (русск.), Мара (украинск.), Морана (чешск., словенск., сербск. и хорватск.), Морена (словацк., македонск.) или Мора (болгарск.). И даже в наши дни сохранился обычай: ранней весной куклу в виде этого божества поджигают и либо еще горящую, либо уже превращенную в пепел (зависит от региона) бросают в воду, чаще всего – в ручей или пруд. Будто бы сон, морок, смерть, недомогание и зима – выходцы из одной деспотичной семьи. А то и вовсе являются проявлениями одной и той же силы. Слова «ночь» и «зима» были в каком-то смысле синонимами, и если кто-то говорил о страшной «ночной» истории, то уж она непременно была и «зимней».

Перевод с итальянского Анастасии Строкиной.