Мария Давыдова
Скоро облетит последний лист... Фото Евгения Никитина
Запасливые люди
Облетает, облетает наш клен.
Последний лист остался.
А кстати, старый художник мог бы и настоящий лист закрепить проволочкой так, чтобы не улетел: художники, особенно бедные, – люди, как правило, умелые.
А свой последний шедевр продал бы какому-нибудь богачу, разбогател.
Ходил бы в гости к девушкам-художницам, и они гоняли бы там чаи с кренделями.
Переехал в отличную, сухую и теплую квартирку, написал еще много шедевров. Все продал богачам.
Подруг-художниц поддерживал советом и деньгами, пока они сами не разбогатели. Бы.
Правда, я лучше придумала, чем у О’Генри?!
А свежая история про кленовые листья такая.
Накануне субботнего рисования, то есть в позапрошлую пятницу, я пошла и загодя набрала листьев для осеннего натюрморта.
Кстати, очень хороший, я вам доложу, фитнес, пилатес или даже йога: нагнулся – выпрямился, нагнулся – выпрямился. Можно под музыку. Столько раз нагнулся, сколько на дорожке красивых листьев.
Принесла я листья домой, думаю, что делать: до завтра-то они пожухнут. Пришлось срочно делать великое открытие: положила листья в газету, газету в пакет, а сам пакет сунула в холодильник.
Наутро листья оказались свежи и хороши собой.
И я их понесла рисовать.
Рисовали(а) натюрморт две субботы (я – две субботы), поэтому листья снова проделали тот же путь: газета – пакет – холодильник. (Открываешь холодильник – там листья...)
Через неделю листья выглядели... ну, не как майские розы, но вполне пристойно.
Я дописала натюрморт, и листья мы собрались выбрасывать.
Но Маша наша – художница – воспротивилась. Она отобрала листья и снова пустила их по накатанному уже пути: газета – пакет – холодильник.
– Маша, а зачем листья снова в холодильник, все же уже дописали натюрморт? Да и на улице полно еще листьев.
– На улице – те, что на улице, а эти – у нас, в нашем холодильнике.
Как раз сегодня вспомнила, глядя в окно на последний лист и мокрый снег, зацементировавший всю осеннюю кленовую красу.
Художники – чрезвычайно запасливые люди. И это хорошо. Потому что на улице снег, а листья – листья в холодильнике.
Ветерок и морось
Ветер так воет, что страшно к окну подойти.
Пока было относительно светло – с поправкой на ноябрь, – видны были также сломанные ветки, несущиеся по ветру.
И дождь, разумеется, – дождь тоже льет. И смс о грядущей буре, которые раньше рассылало МЧС, а теперь шлет какое-то неведомое ведомство, уже давно получено.
Собака, выгнавшая хорошего хозяина на улицу, уже задрала ножку у подъезда и бросилась назад, к родимым миске и подстилке.
Теперь хороший хозяин сидит на теплой кухне с кружечкой, сохнет снаружи и старательно мокнет изнутри.
А ветер все воет:
– Уууу.
Медвежуть: ничего не поделаешь, ноябрь.
На этом тревожном фоне получаю вдруг от приятельницы предложение прогуляться:
– Я тут как раз мимо иду, не хочешь погулять выйти?
– Нет, не могу, я нездорова. А разве за окном не буря, не ветер завывает и все ломает, что плохо держится?!
– Ну, ветерок и морось какие-то – это, конечно, есть, – получаю такой ответ.
Задумалась, можно ли это трактовать несколько шире: изнутри ситуация может выглядеть не столь устрашающей, как со стороны (читай, из теплой кухни).
Хотя не всегда, конечно, не всегда.
Сиреневая лошадь
С ночи идет снег.
В окно автобуса вижу, как у цирка ужасная сиреневая лошадь – порождение опиумных кошмаров Дали – активно пристает к двум малышам, пока мама их фотографирует.
Казалось бы, социальная роль ужасной сиреневой лошади предопределена: стой себе смирно да будь в меру фотогеничной. Можно аккуратно копытом землю порыть, если ноги застыли.
Но нет – лошадь жаждет славы аниматора.
Удивительные современные дети, они не пугаются – и не такое видали, – послушно смотрят в мамин телефон и растягивают губы в резиновых улыбках.
Лошадь скачет вокруг, хватает то одного, то другого малыша за плечи передними копытами и вообще ведет себя разнузданно.
Дети старательно улыбаются.
Мама снимает.
Снег идет.
Автобус, наконец, трогается с места, и я вижу, что сиреневая лошадь – это на самом деле сиреневый дракон: тощий, голенастый, с длинной, невыспавшейся шеей и в целом весь какой-то несчастный.
Представила себе следующий новогодний сюжет: змей, поражающий синего дракона, и чего-то сделалось жаль.
А чего и кого – бог весть.
Тепло и сухо
Дождь серый, тягучий.
На смену зиме – не зиме пришла весна – не весна.
Выстирала пуховик, хотела убрать на лето. Почти убрала, потом надела да пошла. Вспомнила, что зонтик пока не вернулся с зимней квартиры/полки, но не полезла доставать – высоко, – капюшон натянула поверх шляпы, и ладно.
Иду-плыву, поругиваю себя за приверженность зимней одежде: все уже, кажется, переоделись в весеннее, одна я.
Созвучно этим мыслям из мокрой темноты вдруг выбегает мужик – сначала показалось, что в спортивных трусах, но нет: под трусами все же пододето что-то из разряда облегающих штанов-леггинсов. Сверху майка с капюшоном, с нее капает. Кроссовки мокрые.
Бежит, голубчик, а сам смотрит на мой пуховик. И шляпу. И сапоги. А я на его трусы-майку-кроссовки смотрю во все глаза и думаю: «Спортсмен – он в любую погоду спортсмен». Мужик поравнялся со мной, перешел с трусцы на шаг и вдруг почти жалобно так произносит:
– Небось тепло?
Я огляделась – поблизости никого. На всякий тормознутый случай спрашиваю:
– Мне?
Вдруг он сам с собой разговаривает или беседует с кем-то в наушниках.
Мужик кивает:
– Тебе.
Я (совершенно неэмпатично, хвастливо):
– Мне еще и сухо.
А он, бедняга, мокрый по уши – под фонарем хорошо видно, что с этих самых штанов в облипку, которые в комплекте с трусами, с кепочки и даже с моржовых усов вода капает.
– Вот я и говорю: тепло, – загадочно отвечает мокрый мужик и трусит по лужам дальше.
Эта встреча зимы с весной меня несколько примирила с невесенним строем в одежде – пуховик, как и обещали производители, честно не промок до самого дома.
Молчит и чахнет
Одно растение – декабрист – было мне подарено много лет назад и с тех пор только и делало, что цвело да украшало собой мир. Практически непрерывно цвело.
Отдохнет немного летом и снова принимается за дело – некогда спать. Характер при этом имело стыдливый: самые крупные и прекрасные розовые грозди обычно прятало к оконному стеклу – из комнаты почти нельзя было разглядеть, какая там таилась красота. Нарушения личных границ не любило: стоило декабрист развернуть цветущим боком – мигом сбрасывал соцветия и долго стоял обиженный. Я и не трогала, знала уже про эту его обидчивость – притерлись характерами с годами.
Так и жили до последней/крайней осени. Декабрист, имеющий затейливое название – шлюмбергера, зацвел тогда в очередной раз после лета. Зацвел – отцвел. А потом как-то мигом скукожился, сморщился весь и стоит – ни жив ни мертв.
– Пить хочешь? Давай полью?
– Отстань, не хочу пить.
– Может, подкормку? Землю поменять?
Молчит и опадает, даже и не верится, что только недавно цвел.
Вступила ради него в группу цветоводов. Вступила – вопрос пришла задавать. Сфотографировала свой бедный декабрист в трех проекциях – одна другой плачевнее.
В группе мне дельных советов надавали, диагнозов наставили:
– Вы его перелили, он у вас сгнил.
– Вы его недолили: он у вас засох.
– Подкормите его сахаром.
– Проверьте на вредителей.
– Вытащите из земли и рассмотрите корни.
Дама прекрасная посоветовала: порадуйте его новым горшком – сразу видно, наш человек.
А один человек написал:
– Знаете, он у вас просто очень старый. Ну, просто время его пришло – так бывает. Попробуйте найти веточку поживее и укоренить, пока не поздно, а сам цветок – он уже свое отжил.
Как это отжил?! Жил-жил и отжил?! Цвел каждый год, а теперь не будет? Это почему такое?
– Ну, вот так, все же когда-то старится. И цветы тоже.
Нашла какую-то полуживую веточку – сегмент. Понесла в кухню – укоренять. Та и не думает укореняться, тоже стоит сморщенная: не живет, не помирает.
Тем временем упрямая хозяйка декабриста купила земли по профилю «декабрист», отмыла горшок, пооткрутила сегментов на концах «веточек», как советовали цветоводы – да заново старичка в новую землю и воткнула. Зимой. Когда категорически не рекомендовано.
Тут уж мой цветок совсем закручинился.
Еще больше сморщился, с лица потемнел. Стоит такой – сплошь немой укор.
Я каждое утро занавески отдергиваю, гляжу с надеждой.
Вроде и жив еще, но не совсем.
Уж я и так, и сяк. Угрожала даже:
– Гляди, выкину!
Молчит и чахнет.
Так зима прошла в молчаливых диалогах:
– Ну ты как сегодня, не получше?
– Оставь меня, хозяйка, не видишь, я в печали: помираю – никак не помру.
Воду при этом из блюдца лакает, что характерно, значит, не совсем еще помер.
В конце зимы гляжу: воду выпил, глаза закрыл, сморщился еще больше – стоит, голубчик, на белый свет не глядит. Прямо сил нет смотреть.
Тут меня разобрало.
– Слушай, друг, – говорю! – Может, ты думаешь: вот, дескать, без цветов кому я нужен?! Так уж ты за все годы столько цвел, что точно нацвел себе на безбедную старость. Я же за тобой, прямо скажем, плоховато ухаживала: сахаром не посыпала, янтарной кислотой не поливала, как вон советуют. А ты цвел и цвел, не просил ничего. А теперь просто живи, что ты! Не надобно мне от тебя никаких подвигов в виде непрерывного цветения. Вообще ничего не надо. Считай, что ты на пенсию вышел – больше не работаешь. Я и так любить буду – че сразу-то в мусорное ведро?! Так нас всех, что ли: сморщился – сразу в мусор? Пойду. А ты подумай над моим предложением. Пенсию большую не обещаю, но любить буду.
Короче, все ему сказала. И ушла.
«И вот с энтого моменту» – как говорит наша бабушка, она же моя свекровь... Гляжу изо дня в день: вроде и морщин стало поменьше. Показалось, наверное. Да нет – точно стало. И позеленел – в зиму был какой-то буренький, а теперь почти как раньше. Соки какие-то жизненные побежали – видно же. Сегменты перестали опадать.
И то сказать: света божьего прибавилось – весна. Весна, свобода, пенсию дают, цвести не заставляют – живи себе, чего бы и не пожить-то.
А может, просто весна, не знаю.