Илья Кукулин Яков Друскин. Перед принадлежностями чего-либо. Дневники 1963-1979. Составление, подготовка текста, примечания и послесловие Лидии Друскиной. - СПб.: Академический проект, 2001, 640 с.
"Кьеркегор сказал, что его поймет только тот, кто отвергнет его. Я отвергаю Кьеркегора не потому, что он признал только половину Евангелия┘ но потому, что я его целиком принял, я стал им, а себя я отвергаю. <┘> Мою философию поймет только тот, кто так же, как и я, отвергает ее, чтобы на ее место поставить веру".
ФАМИЛИЯ Друскин хороша известна историкам музыки - младший брат Якова, Михаил, был в молодости ярким концертирующим пианистом, а позже стал известен как музыковед. Собственно, самая большая прижизненная публикация Якова Друскина тоже была о музыке: перевод огромной музыковедчески-биографической книги Альберта Швейцера "Иоганн Себастьян Бах". Яков, разумеется, и сам хорошо знал музыку (кроме Баха, еще и авангард), а в дневнике объяснял человеческую жизнь с помощью музыкальных метафор. Существование в страхе Бога, не по законам мира сего, в божественной свободе Друскин описывал как "не иметь, где преклонить голову, ощущать Божественную серию атональной жизни". Атональной - то есть непредсказуемой с внешней точки зрения, не окостеневшей в заранее данных правилах-нотах. Такое сочетание глубокой личной веры и религиозной трактовки авангардного искусства для Друскина было одним из важнейших сюжетов всей жизни.
В 30-е годы Друскин входил в компанию поэтов и мыслителей, которые собирались дома то у одного, то у другого и вели разговоры на труднопредставимые в те годы темы: религия, возможность свободного современного творчества для человека, вытесненного в частную и даже подпольную жизнь, способность человека противостоять обступившему давлению. Основная часть людей, входивших в этот круг - Даниил Хармс, Александр Введенский, Николай Заболоцкий, Николай Олейников, - сейчас известна под названием обэриутов. На собраниях друзей иногда обсуждали и философские работы Друскина.
До этого Друскин успел получить первоклассное профессиональное образование, причем в некотором смысле вскочил в последний вагон отходящего поезда: окончил философский факультет Петербургского университета в 1923 году, учился у Николая Лосского. Но такое образование при советской власти не приветствовалось. Липавский позже стал детским писателем, а Друскин многие годы преподавал математику в фабрично-заводском училище.
После того как Олейников, Заболоцкий, Хармс и Введенский были арестованы, Друскин жил в блокадном Ленинграде, где спас архив Хармса и Введенского. Позже Друскин писал работы, комментирующие их творчество с религиозно-философской точки зрения. Там же, в Ленинграде, он жил и после войны; с 60-х годов общался с художниками, уцелевшими из поставангарда 30-х годов и студентами-филологами, которые начали после многолетнего запрета изучать и понемногу публиковать произведения "чинарей".
Кроме религиозно-философских трудов, написанных "в стол" (часть из них была издана в самое последнее время), Друскин всю жизнь вел дневник, из которого эти труды отчасти и вырастали. Он разбит на две части. Первая часть была опубликована в издательстве "Академический проект" 1999 году, вторая - только что. Разделение не случайное, а предусмотренное самим Друскиным: вторая часть дневника начинается с 16 октября 1963 года - дня смерти матери. Друскин был бездетен и - многие годы - очень одинок, вел жизнь, близкую к монашеской. Его дневник в первую очередь посвящен вопросам религии и психологии. Это, собственно, изощренный анализ собственных переживаний, осуществляемый сразу в двух традициях: "феноменологической редукции" Эдмунда Гуссерля и христианского самоанализа - напоминающего, в частности, "Исповедь" Августина.
И все же дневник Друскина не философский труд. Это дневник человека, для которого его переживания - путь к пониманию общих, вселенских закономерностей. Точнее - повод для отчаянного воя. Только дойдя до края, до захлебывающегося вопля, человек, по Друскину, может быть достоин своего предназначения.
Друскин не был крещеным и сам про себя писал так: "Недостаток смирения у протестанта в том, что он поневоле берет на себя слишком много. <┘> Это абстрактное рассуждение я вполне конкретно применяю к себе самому, не протестанту и не католику, иудею необрезанному, христианину некрещеному". Но, пожалуй, все-таки ближе всего ему была протестантская традиция - верить, что отношения человека и Бога парадоксальны, запредельны любым человеческим представлениям. Это было и у любимого Друскиным Кьеркегора.
Друскин относится к редкому племени рыцарей парадоксальной веры. Друскин был из тех людей, для которого отношения с Богом абсолютно уникальны и ощутимо страшны - не из-за фрейдовского страха отца, а из-за метафизического ужаса. Бог в его дневнике - это Бог Авраама перед жертвенным камнем, Моисея перед горящим кустом и Иова на пепелище. Это Бог Гефсиманского сада и воплей с креста. И отношения с Ним - отношения, испытывающие человека на разрыв.
