Вряд ли в России кому-то придет в голову интересоваться у крестьянина, где он учится. Фото Александра Шалгина (НГ-фото)
– Анатолий Маркович, каковы ваши впечатления, «в общем», о ходе образовательной реформы в России?
– В российском образовании есть некая странность, которую я заметил, изучая архивы. Активная школьная реформа часто становится индикатором грядущих перемен. Так, Нестор Махно проводил реальную школьную реформу в Гуляйполе, а за четыре дня до падения Перекопа у генерала Врангеля собирались профессора и всерьез обсуждали, сколько часов и на какой предмет выделять в российских школах. И в этом смысле последняя школьная реформа СССР – не исключение. Она началась (и я в ней активно участвовал) в перестроечные времена, а закончилась, как раз в августе 1991-го.
– Значит ли это, что наша школьная реформа тоже что-то предсказывает?
– На пятачке школы, безусловно, разыгрывается драма общества в целом. Но тут есть разные фокусы. А наша реформа, на мой взгляд, – сплошная эклектика. И это – мягко сказано. О каких масштабных преобразованиях можно говорить, когда увязывают якобы передовые федеральные стандарты с ЕГЭ, с единым учебником истории, с единой формой одежды, с «концентратами» школ? И все это – на авось.
Крутая смесь, похожая на «коктейль Молотова». Какие-то либеральные ходы и одновременно глухой сталинизм. Когда случайно увидел документ «О дисциплинарной ответственности учащихся» со словами «обвиняемые», «виновные», «подозреваемые», то не выдержал и даже написал статью «Сталинский приказ». Я просто не могу молчать, когда чувствую запах таких сталинских историй. Поэтому все вместе это очень запутано, да и страна – запутанная.
– Где же мы так запутались, что никак не определимся, для каких целей нам нужно образование?
– Я бы просто поставил вопрос – о невостребованности образования. Дело в том, что вот эти колеса: политика, экономика, образование, они в России издавна, а сегодня – в особенности не скреплены друг с другом. Политика в эту сторону вертится, экономика сюда пошла, образование – вообще из другой машины. И в этом смысле, что бы ни происходило в образовании: пусть оно – самое лучшее в мире, пусть – самое худшее, это не имеет никакого значения. Потому что нет никакой связи между уровнем образования и жизненным благополучием человека.
Мой друг и коллега Александр Асмолов в своей книге «Оптика просвещения: социокультурные перспективы» совершенно правильно пишет, что во все авторитарные периоды правителям не нужны индивидуальности. Им нужна серость, нужно лепить послушных, поэтому и развивающее образование им вовсе не нужно.
– Может быть, это связано с тем, что Россия во многом аграрная страна, с огромным количеством территорий, где просто невозможно обеспечить высокий уровень образования?
– Ну, во-первых, за 20 последних лет у нас умерло 20 тысяч деревень. А во-вторых, я просто приведу пример Голландии, где пять лет вел проект по агрообразованию. Если в Голландии вы хотите стать фермером, то банк дает ссуду, и год к вам никто не приходит. Но затем появляется консультант и спрашивает: «Какие там проблемы у коров?» Если нет ответа, то следующим будет вопрос: «А где вы учитесь?» И уж если на этот вопрос промолчите, то консультант сообщает в банк: «Этот фермер нигде не учится. Он не может вести дело». И банк ставит точку. Тогда я задаю вопрос: кем в этой ситуации оказывается банк? Он оказывается контролером и регулятором образования.
И любая фирма, даже по продаже каких-нибудь удобрений, 70% времени занимается не продажей, а обучением, информацией, консалтингом. То есть образование встроено во все социально-экономические структуры Голландии. Само общество – образовательное. В России это было до революции, когда была так называемая многоукладная система образования. Не в такой мере, но к этому шло.
– Хорошо, давайте возьмем не отраслевые, а территориальные проблемы, включая и низкую плотность населения ряда регионов и то, что 20 процентов территории страны – Заполярье…
– Уже много лет я занимаюсь развитием образования в Якутии. То, что в Якутии нам удалось сделать, просто перпендикулярно Москве. Уже сейчас там опередили центр лет на пятьдесят. Если бы у них были прямые доходы от добычи полезных ископаемых, хотя бы 25%, как при Ельцине, они стали бы новыми молодыми драконами Восточной Азии. Между прочим, там гораздо более развит Интернет, чем даже в Подмосковье. Потому что без этого просто невозможно.
Только для сельской школы в отличие от общей «модернизации», имевшей четыре модели, мы около 40 моделей предложили, начиная от общеизвестных образовательно-воспитательных комплексов до института домашнего учителя, выездной школы, кочевой школы.
– Выходит, в регионах проще решать многие проблемы. Но за счет чего?
– Образование в этих самых регионах, где мы начали работать и где много лет уже работаем, это инструмент решения жизненных проблем сообщества. И там есть один плюс. Он в том, что чиновник самого высокого ранга и простая техничка относятся к одному этносу. И этот чиновник, даже выполняя указание из Москвы, знает, что можно до грани дойти, а дальше нельзя, потому что гибельно для этноса. А здесь этого уровня нет, и он опускается куда угодно. Якутия, Бурятия, Калмыкия… у меня экспедиции идут все время. И мне становится все более понятным вариант того, что в ближайшем будущем произойдет.
– Как вы сами сказали, «вариативность» – важнейший элемент образования. Так какие же варианты ожидают эти регионы или, может быть, Россию в целом?
– Не очень это весело. Например, в Якутии издали мою книгу, где есть фотографии бывших предприятий ГУЛАГа. Там находишь иногда такие гаражи, где машины стоят смазанные. Как будто сейчас заводи и езжай. То есть все готово для следующего ГУЛАГа. И это – серьезно.
Поэтому у образования в этой ситуации сдерживающе-культурная роль есть только для локальных точек. Представить себе образование как какую-то серьезную силу на федеральном уровне сегодня не могу.
Иван Родин 
