Человечество будущего

Александр Лабас. Город будущего.
Иллюстрация из каталога выставки

В Русском музее в Петербурге открылась выставка живописи и графики Александра Лабаса. Год назад экспозиция уже была показана в Третьяковской галерее, хотя оба проекта сильно отличаются по набору работ. Так, в Русский музеи удалось привести редко экспонируемые в столицах «Уральский завод» из собрания Екатеринбургского музея изобразительного искусства и «Городскую площадь» из Пермской художественной галереи. В целом же подход остался прежним: отобрали лучшие произведения 1920–1930-х и разделили их по основным темам, характерным для художника: Октябрьская революция, современный город, дороги, воздухоплавание. О том, почему именно эти работы попали на выставку, о творчестве и о наследии художника Юлии ВИНОГРАДОВОЙ рассказала внучка и наследница художника, создатель Фонда Александра Лабаса Ольга БЕСКИНА-ЛАБАС.

– Ольга, почему для выставки выбрали такой узкий период творчества?

– Наследие Лабаса огромно. Если бы Русский музей захотел сделать выставку от 1920-х годов до 1983 года, когда он умер, и даже если бы очень жестко отбирал лучшие работы каждого периода, все равно их невозможно было бы разместить. Мы взяли то, что считается персональной классикой Лабаса. То, с чем он вошел в историю мировой живописи и что отражает его главные поиски. Вторая половина жизни от 1940-х годов представлена на выставке в электронном виде. Там есть даже работы последних дней его жизни. Лабас писал в своих воспоминаниях (опубликованных в 2004 году совместно с Русским музеем): «Сезанн умер с кистью в руках, какая счастливая смерть». Он тоже работал до последнего дня. Накануне планировал ехать в центр Москвы, рисовать любимую им тему движения на улицах, а ночью в одну минуту его не стало.

– В экспозиции есть вещи и из вашего личного собрания?

– Очень небольшой процент работ из частных коллекций, в том числе и моей. Моя цель – показать именно музейные работы. У каждого большого музейного художника основная часть вещей находится в запасниках. И туда зрителю попасть значительно сложнее, чем увидеть частную коллекцию. А здесь есть, например, работы, которые не выставлялись с его первой и последней прижизненной персональной выставки 1976 года на Кузнецком Мосту. Есть произведения, которые выставлялись последний раз на посмертной выставке в 1991-м. Более того, есть вещи, которые в 1932 году в Русском музее на выставке «Художники РСФСР за 15 лет советской власти». Это было время начала борьбы с формализмом, и практически после этого несколько десятилетий Лабас был исключен из публичной художественной жизни.

– Как Лабас жил в это время?

– В материальном отношении очень тяжело. У него было два сына, которым он должен был материально помогать, а порой это делать было не из чего. Конечно, когда стоял вопрос, что купить – хлеб, масло или холсты, бумагу, краски, он всегда разрешался в сторону второго. Во многом его спасала жена Леони. Она закончила Баухауз, была фотографом, но оставила свою деятельность, в которой преуспела, ради того, чтобы просто их прокормить. Она, будучи немкой, преподавала немецкий язык в Институте усовершенствования учителей, давала частные уроки, занималась переводом.

– И поддерживала его морально, наверное.

– Я думаю, что морально ему во многом помогло то, что уже в 1920–1930-е годы он был очень известным художником. Несмотря на молодость, являлся художником первого ряда. Он участвовал в крупнейших международных выставках, о нем писали такие критики, как Тугенхольд и Эфрос. Он был уверен в себе, и поэтому ему легче было пережить это забвение. Он никогда не сворачивал со своего пути, не был диссидентом, но и никогда не служил власти, не прогибался. Жил и работал так, как дышал. И всегда знал, что, если не застанет возвращения своей известности и интереса к своему творчеству, оно все равно наступит, другие поколения все равно его оценят. Хотя даже не предполагал, что уже в 1980-е годы, еще при жизни, состоятся такие выставки, как «Москва–Париж» и «Париж–Москва». Его работы висели рядом с работами Леже, Шагала, Пикассо, были выставлены наряду с произведениями художников, которых он считал мастерами первой величины, таких как Кузнецов, Фальк, с работами его ровесников – Тышлера, Вильямса, Пименова. Это было великое счастье.

– Какие еще были выставки у Лабаса?

– Его работы участвовали во многих сборных выставках, в том числе таких известных и крупных, как «Великая утопия», «Русский авангард», «Россия». Но что касается персональных, то к столетию мне удалось сделать выставку в Музее личных коллекций: Пушкинский дал акварели Лабаса плюс были частные собрания. Музейных знаковых работ там не было, поэтому так важны эти две выставки – в Третьяковской галерее и Русском музее.

– Есть ли в частных собраниях работы Лабаса музейного уровня?

– Есть, и не только в наших, но и в зарубежных. В 1920–1930-е годы Лабас всегда участвовал в советских выставках, выезжавших за рубеж: и на Венецианской биеннале, и в Питсбурге, и в других. Работы тогда продавались прямо на выставках, а художник ничего за это не получал и даже не знал, куда уехали его произведения. Сейчас благодаря друзьям Фонда Лабаса мы пытаемся найти следы таких работ, тем более что у меня есть список того, что осталось в Америке, что в Бельгии, в Германии.

– А сам Лабас продавал вещи в частные руки?

– Никогда. Уже на моей памяти Георгий Костаки ходил кругами, уговаривал его, предлагал средства, многократно превышающие то, что платили музеи. И все равно Лабас говорил нет, он считал себя музейным художником.

Это сейчас для молодых поколений частная коллекция иногда даже более статусна и интересна, чем музейная. А тогда музейное собрание было вершиной. К сожалению, это не совсем правильно, потому что музеи не всегда имеют возможности и средства показывать вещи, публиковать их, отвозить на выставки. И я до сих пор дарю работы музеям, которые не в состоянии их купить, потому что я точно знаю, что он бы это одобрил.

Первый советский дирижабль. 1931. Иллюстрация из каталога выставки

– Лабас сейчас очень востребован на рынке, началось это сравнительно недавно.

– Но и сам рынок начался тоже не так давно. Но сегодня интерес колоссальный и среди очень крупных коллекционеров тоже.

– Выпрашивают у вас работы?

– Выпрашивают, и я продаю. А на что делать выставки и издавать книги? Я всегда говорю: мой главный спонсор – Александр Лабас. Он фактически спонсор самого себя. Это ведь очень дорого – сделать выставку, привезти работы издалека, но он может себе это позволить. Так что я благодарна сегодняшнему рыночному времени. Но, к сожалению, есть и отрицательный момент – очень много фальшивых работ. Я успокаиваю себя тем, что Александр Аркадьевич, может быть, даже посмеялся бы и сказал, что раз делают фальшаки, значит, есть интерес. Но на самом деле это несмешно. Фальшивые работы хорошо продаются, потому что там обязательно присутствуют дирижабли, самолеты. Это одна из причин создания нашего фонда – разбираться в таких работах. Его попечительский совет создавался по принципу «кто подставит профессиональное плечо». В него входят, например, замдиректора Русского музея Евгения Петрова, специалист из Третьяковской галереи Татьяна Ермакова, руководитель Музея личных коллекций Наталья Автономова, галеристы Марина Молчанова и Марина Лошак. Иногда нам приносят вещи, про которые даже сказать нечего, но иногда случаются настоящие открытия.

– Когда смотришь на работы Лабас, ощущение такое, что, несмотря на то что он запечатлевал много технических достижений своего времени, его творчество все равно какое-то очеловеченное, его искусство про человека.

– Да, с моей точки зрения, это именно так. Точно так же как такое ощущение возникает при чтении ранней поэзии Заболоцкого, в чем-то они близки. Он тоже очеловечивает, оживляет и травинку, и паровоз, и машину. В центре внимания – не совершенный механизм, а человек, который его создает и создает опять-таки для человека. И даже пусть немного пафоснее, но правильнее – для человечества будущего.