Зеркало без ряби

Несмотря на формулировку премии «За сохранение традиций», Анна Гедымин – поэт экспериментирующий и в плане формы, и в плане чувственного опыта. Поражает то, насколько технично и емко даже на волне чувства она умеет фиксировать  образ. Долгие годы она редактирует поэтические альманахи и выступает экспертом в современном стихотворчестве. О истоках литературной судьбы и природе поэзии с Анной ГЕДЫМИН побеседовала Елена СЕМЕНОВА.

– Не могли бы вы вспомнить какое-то раннее, детское ощущение или событие, связанное с литературой?

– Вся моя жизнь состоит из намеков и совпадений. Вот смотри. Родилась я в большой коммуналке в Трубниковском переулке. В крохотной запроходной комнатке жили мы с мамой и папой, а в проходной, побольше, – две мои прабабушки. Ну, я еще о них писала:

Звали старшую бабушку 

мы Катериною,

А вторая, любимая, 

Лидой звалась.

Так вот эта любимая рыжеволосая бабушка Лида до революции работала корректором в «Литературной газете». Может, поэтому я теперь такой въедливый редактор и буквоед?

– А как случилось, что вы начали писать стихи?

– Это со мной произошло, по общепринятым меркам, поздно, в 17 лет. Я уже поступила на факультет журналистики МГУ. А тогда практически все журфаковцы-первокурсники приходили в «Московский комсомолец» – писать заметки. Ох, до чего мне эти заметки трудно давались! Про какие-то школьные завтраки, сломанные водостоки, сухопутное разведение нутрий… И вот плетусь я с очередной заметкой по редакционному коридору – и вижу очень странных людей. Они разительно отличались от издерганных, вечно занятых журналистов – расслабленная, праздная компания. И так мне захотелось иметь к ним отношение! Оказалось, что это члены литобъединения «Публицист», организованного редакцией для взращивания журналистской смены. Но уж такова была атмосфера «МК» (которую во многом определял работавший там поэт Александр Аронов), что все члены литобъединения писали исключительно стихи. Тем более что руководил ими легендарный Юрий Влодов, про которого все знали, что он то ли вор в законе, то ли диссидент, но уж точно – автор рискованных строчек: «Прошла зима, настало лето –/ Спасибо партии за это».

Влодов, завидев меня в коридоре, строго спросил: «Ты пишешь стихи? Если да, приходи к нам на следующее занятие». И я соврала: «Пишу». И тут же помчалась домой, взяла толстую тетрадку в клеточку и сочинила свое первое стихотворение:

Жил-был попугай.

Большой попугай.

Говорящий, к несчастью, 

довольно редко.

Но однажды случайно 

открылась 

клетка,

И в чужие края улетел 

попугай.

Жил-был воробей.

Смешной воробей.

Какой-то чудак заточил 

его в клетке.

Но упорхнул воробей 

и с ветки

Высмотрел в луже 

съедобных червей.

Людям не спится.

Серы их лица.

Каждый надеется, 

что не забыт,

Что неожиданно 

в клетку влетит

Какая-нибудь 

сумасшедшая птица.

Это было 20 ноября 1978 года.

– Вернемся к Арбату, арбатским переулкам, где вы родились. Это ведь культовое поэтическое место. Случались ли там какие-то встречи?

– И тут – опять забавное совпадение. В 80-х я недолго ходила в литобъединение под руководством Олега Дмитриева и Евгения Храмова. Туда же однажды зашел пожилой уже поэт и искусствовед, многие годы проведший в сталинских лагерях, Виктор Михайлович Василенко. Мы подружились. Он мне даже письма писал, церемонные такие: «Милостивая государыня Анна Юрьевна…» А во время той, первой, встречи выяснилось, что трое из присутствующих – Василенко, Храмов и я – с интервалом в 30 лет гуляли в детстве в одном и том же Спасопесковском скверике! Василенко – в начале XX века, Храмов – в 30-е годы, я – в 60-е. Вот такая история с географией, не выходя из комнаты.

– Есть у выс еще любимые места в Москве? И вообще, приносит ли современная столица с ее иногда безобразными новостройками поэтическое вдохновение?

– На днях прочитала в интервью знаменитого московского краеведа Вячеслава Мешкова, что всего два (!) поэта нашли добрые слова для Калининского проспекта – Владимир Вишневский и я, назвавшая первую книжку «Каштаны на Калининском». Не то чтобы я этот проспект любила. Просто он буквально рос у меня на глазах, перед окнами нашего деревянного дома!

«Растет проспект!» – 

о, это был не треп!

И объяснял сосед в очках 

старинных,

Большеголовый, словно 

на картинах

Петрова-Водкина, мне слово 

«небоскреб»…

А по-настоящему я люблю Большую Серпуховскую улицу. Там у меня в 1985 году появилась первая собственная квартира, в которой я прожила 10 лет и все это время была непрерывно счастлива…

– Вы учились в МГУ, а как раз в это время там была очень популярна литературная студия Игоря Волгина «Луч». Вы ее посещали?

– Не посещала… Ну, вот так я устроена: не люблю групповых занятий поэзией, для меня это дело интимное. Только в самом начале немного походила в какие-то литстудии. Теперь понимаю, что с «Лучом», похоже, сама себя обделила, хотя бы в плане общения, но что уж теперь говорить? Зато на журфаке Игорь Волгин вел семинар по Достоевскому и потом был у меня руководителем диплома. Так что мы с ним хорошо знакомы, чему я очень рада.

– А еще вы работали на заводе сборщицей микросхем. Всегда интересно, когда в человеке сочетаются технические и гуманитарные черты, так сказать, физик и лирик. Не бывает ли так, что стихотворение «собирается» как схема?

– Ой, нет. Стихи – это совершенно отдельное, ни к чему отношения не имеющее. Это звук, в первую очередь. Если он найден правильно, то сам ведет дальше. И тут уж  только успевай записывать, конструировать просто некогда. Вот если не попадешь в звук, в мелодию, тогда придется заниматься конструированием или чем-то еще. Но мне это неинтересно… А насчет соединения физика и лирика могу сказать, что всегда любила математику, в школе хорошо по ней успевала. Она ведь тоже, по сути, язык. Очень красивый и стройный.

– Что для вас поэзия – радость, труд, долг, чудо, награда? Может быть, все вместе? Что, по-вашему, поэзия реально дает миру, как она может его изменить?

– Чудо. И, может быть, знак одобрения. Точно не труд в обычном понимании. Когда суматошно, нервно живешь, невозможно сосредоточиться. Примерно об этом есть в последней книжке Пелевина: зеркало души надо держать чистым и ясным, чтобы на нем не появилась рябь. Иначе это зеркало не отражает. Вот и стараешься освободиться, вытряхнуть из головы все лишнее. И когда это получается, возникает тот самый звук. А уже он тянет за собой все стихотворение. И если оно в итоге рождается, это настоящий восторг, награда. Вот такая схема… Не думаю, что дело поэзии – изменять мир. Скорее она может повлиять на отдельного человека. Потому что и читатель, и сочинитель стихов – это все же немного особые люди, другие. Менее зависящие от происходящего вокруг.

– Вы много лет занимаетесь составлением поэтических антологий. Что самое сложное в этой работе?

– Наверное, самое сложное – всякие там внелитературные соображения. Сколько строчек нужно. Кто «наш» автор, кто «не наш». Кого обязательно надо дать побольше, а кого поменьше и т.д. Вот в этих вопросах я разбираюсь плохо и частенько сажусь в лужу. А само по себе составительство, общение с текстами – это для меня радость. Люблю я стихи, что там. Даже чужие.

– Значит, вы постоянно держите руку на пульсе современной поэзии. Могли бы вы в таком случае сказать, в чем принципиальное отличие нынешних стихов от тех, которые писали, скажем, в 90-е?

– Ну, я не теоретик… По-моему, сейчас в большей степени время индивидуалистов. А тогда произошла смена эпох, общественная жизнь еще не успела надоесть, и все стремились объединяться в группы. Но группа – это всегда в какой-то степени унификация взглядов, субординация и прочие ограничения. Причем я говорю об одаренных людях, бездарные при любой погоде держатся группой. А для поэта более естественно как раз одиночество. Поэтому с профессиональной точки зрения нынешние времена для поэзии вроде бы лучше.

– Мне показалось, что в последних выших стихах меньше тех всплесков счастья, которые были в ранних книгах. Если не счастье, то что можно назвать движущей силой вашей нынешней поэтики – мысль, смятение, поиск?

– Да движущей силой может стать все что угодно, любой скачок энергии. Но насчет счастья в юности – не соглашусь. Я самые счастливые стихи писала уже во вполне взрослом состоянии. Детская безмятежность – это одно. А осознание себя счастливым – совсем другое. Для этого нужен опыт как раз несчастий, боли, потерь. Чтобы было с чем сравнивать. И тогда, в светлую минуту, ты с благодарностью говоришь:

Спасибо, судьба, 

за нежданную 

милость –

Что счастье ко мне 

так рвалось 

и ломилось,

Так жадно меня умоляло 

о встрече,

Что я наконец-то 

             устала перечить.