Григорий Заславский
Двадцать лет назад ОМОН был еще социальным ноу-хау, только-только появился в публичном пространстве.
Фото Александра Шалгина (НГ-фото)
У Маяковского в пьесе «Клоп» в финале собираются старики и один из них говорит: «Как сейчас помню...» А другой мгновенно откликается: «Вы помните, как сейчас, а я помню, как раньше». Так вот я вспомнил – как раньше.
Двадцать лет назад, в августе 89-го. Как это мне могло прийти в голову – 23 августа идти в институт смотреть расписание?! Институт и сегодня находится в Малом Кисловском переулке, а дошел, прогулявшись по Тверскому бульвару, убедился в том, что все двери заперты и так же гуляючи решил вернуться к Пушкинской.
Ближе к площади увидел скопление людей. Это был митинг, впоследствии ставший знаковым, – митинг, посвященный 50-летию пакта Молотова–Риббентропа. В центре не столько маячила, сколько была слышна Валерия Ильинична Новодворская, вокруг теснились молодые люди. Я, повторяю, остановился в сторонке – манеры уличного зеваки, которому всегда интересно, что там горит или кто кричит, – это то, что мне близко. Молодые люди кричали что-то про КПСС, но едва в каком-то уголке бульвара или соседнего сквера собиралась группка скандирующих, из автобуса выпрыгивала группа омоновцев, они быстро набегали на кричащих, отпочковывали от группы кого-то одного и уволакивали в автобус. Как только в автобусе набиралось человек десять (по моим подсчетам), он отъезжал, его место тут же занимал следующий похожий автобус, старенький, со шторками на окнах.
«Долой КПСС!», «Позор коммунистам!»... Судя по лозунгам, ситуация накалялась, милиция не давала развернуть плакаты, которые были «привязаны» к памятной дате августа 39-го. Плакаты вырывали, демонстранты мгновенно оказывались в руках решительных милиционеров. С обеих сторон сплачивались ряды, и милиционерам все труднее было вырывать кого-то из митингующих. Тут, наверное, надо сказать, что ОМОН – во всяком случае в публичном пространстве – только-только появился. Совсем недавно отец моего школьного товарища мне рассказал, как на каких-то внутренних научных конференциях они изучали привезенные из-за границы резиновые дубинки, и вот уже экспериментальные отечественные образцы можно увидеть в работе.
Неожиданно я увидел, что два омоновца издалека указывают на меня и, выбрав жертву, направились в мою сторону. Я понял, что события оборачиваются неприятной стороной, но почему-то не испугался, а, наоборот, выставил руки в стороны, чтобы милиционеры видели, что я не собираюсь оказывать сопротивление.
Милиционеры подошли, взяли меня с обеих сторон и, в общем, небольно проводили в автобус. Там вывернули все карманы, сумку – у меня был с собой целлофановый пакет со свежим «Новым миром». И – все. Какой-то капитан вошел в автобус, я кинулся к нему и сказал, что случайно проходил мимо и в митинге не участвовал. «Не страшно, – спокойно и уверенно ответил он. – Пока посидите со всеми, а приедем в милицию, там вас отпустим».
Я сел на заднее сиденье и понял, что шторки задернуты, из задержанных я в этом автобусе первый, а кроме меня в небольшом замкнутом пространстве – человек десять бравых омоновцев. Впрочем, агрессии с их стороны не было. С моей – тоже. Через несколько минут в автобус доставили еще пару человек, потом – еще какого-то мужчину... В итоге нас набралось человек семь или восемь. Дали команду ехать, и автобус отправился вниз по Тверскому. Там развернулся и поехал обратно на Пушкинскую. Около магазина «Армения» снова остановились, двери на несколько секунд разъехались, и в автобус сели два интеллигентных мужчины средних лет.
Ехали молча. В какой-то момент один из омоновцев обернулся в нашу сторону и как-то внимательно нас всех оглядел.
...Признаться, мне и сейчас кажется, что в моей внешности – не много еврейского. Остальные сидевшие в автобусе и вовсе были вне подозрений, женщина с сыном приехала с Украины из какого-то небольшого города и, к слову, около сквера, как и я, оказалась случайно. Но омоновец, который на нас строго посмотрел, как-то недобро скривился – как это на картинах и в кино скашивали лица советские герои, когда предстояло идти на верную гибель, и сказал: «Ну, что, жидовские морды?.. Гноить вас надо, гноить, делать потом удобрения и посыпать потом поля. Вот тогда от вас будет хоть какая-то польза».
Меня удивила эта его многоступенчатая конструкция, и в тот момент, пожалуй, я впервые понял, что мне в этот вечер, судя по всему, не повезло.
Нас высадили неподалеку от зоопарка, около отделения милиции, и проводили в изолятор. Скоро выяснилось, что именно это отделение как раз сейчас ремонтируется, только-только разобрали туалет, но задержали слишком много народу – больше 150 человек. Некуда уже было «селить». В милиции я увидел того самого капитана и кинулся к нему как к родному: «Помните, вы обещали меня отпустить?» – «Сейчас отпущу», – сказал он, угрожающе замахиваясь довольно увесистым кулаком, в котором уже держал большую связку ключей, в эту минуту вправду похожую на холодное оружие. А еще минут через 30–40 два интеллигентных человека, оказавшиеся старшим и младшим научными сотрудниками НПО то ли «Комета», то ли «Планета», передали капитану исписанные листки. Два из них касались меня. Из них следовало, что эти двое видели меня, организатора этого митинга на Пушкинской площади. С их слов, я выкрикивал лозунги «Долой КПСС!» и «Смерть коммунистам!», при задержании оказывал сопротивление и несколько раз ударил сотрудников милиции... «Как минимум три статьи», – подумал я.
Теперь, уже имея на то веские основания, меня и всех остальных, которых научные сотрудники также видели и слышали среди организаторов несанкционированного митинга, отвели в изолятор.
Я попросил разрешения позвонить домой. Не разрешили. Я что-то стал говорить про законы – мне не ответили. Женщина – та, что с Украины, – оказалась нездоровой, кроме того, она была немолода, и ей стало плохо. Поднялось давление. Поняв, что она сама не успокоится и не желая искать приключений на свою голову, вызвали «скорую». «Скорая» стала забирать ее в больницу. И перед тем, как уехать, она успела сунуть в карман огрызок листочка с моим телефоном. Так около двух часов ночи мои родители узнали, что «все ничего, сын сидит в милиции».
Ночь прошла. Утром, зная, что в милиции, кроме меня, сидит еще несколько человек, моя мама, настоящая декабристка, приехала в отделение с едой. Привезла бульон, гречневую кашу и что-то еще. Милиционеры переливали бульон из банки в банку, пересыпали кашу и ломали хлеб. Все как в кино. Кстати, не зря: не все успели связаться с родными через угодившую в больницу украинку и собирались сделать это сейчас. Милиционеры оказались бдительные и обнаружили, кажется, в переданном маме зонтике, спрятанный сбоку листок с телефонным номером. Изъяли.
Что с нами будет дальше, никто не говорил. Около четырех часов дня началась какая-то возня и нас – по одному – стали рассаживать в «уазики», в расположенные за задней дверцей зарешеченные боксы. Повезли куда-то. Приехали. Тут выяснилось, что о передислокации пронюхали западные журналисты и нас уже ждут. Развернулись и снова поехали, в другую сторону. Остановились около здания суда на Бутырском Валу.
Какие-то женщины пытались просунуть сидельцам еду, но милиционеры не позволяли.
Мне повезло. Меня вывели и повели в суд. В сторонке сидела в ожидании суда Валерия Новодворская. Предусмотрительная женщина, она, как говорят, на все митинги ходила с пакетиком, в котором был лыжный костюм. И в ожидании суда сидела в удобной спортивной одежде. Буквально следом за нами и сюда приехали какие-то хорошо информированные общественники, и оставшимся, говорят, пришлось и следующую ночь провести за решеткой. Меня осудили к вечеру. Свидетелем выступал тот самый омоновец, который меня задерживал. Никаких адвокатов не было. Зачитали какую-то бумажку, выслушали милиционера. Он, надо сказать ему спасибо, не стал утверждать, что именно я организовывал митинг. И отрицал нанесение телесных повреждений с моей стороны.
Приняв во внимание первичный характер моего появления на несанкционированном митинге, меня приговорили к административному штрафу. В сто рублей. Всё. Свобода!
Я вышел. Поскольку я не курю, просто постоял немного у подъезда. И поехал домой. Уже вечером, не знаю, откуда они узнали мой телефон, начали звонить из разных организаций. Деньги, компенсируя штраф, мне выдал Соцпроф, какие-то активисты предлагали мне гарантированный статус политического беженца и выезд в США, были предложения выехать и в другие страны. Но я помнил, что у меня еще нет расписания, а 1 сентября – на носу.
