Игорь Гамаюнов
Каменный пришелец. Фото автора
Бессонница замучила. Жизнь наша полна тревог, они не оставляют нас и ночью. А тут еще зимние хвори накинулись – пришлось отбиваться. Звоню давнему другу, актеру, опытному в самопрограммировании. Он категоричен: никаких таблеток! Таблетки убивают воображение. А нужно предметно вообразить себе любую радостную картинку, всмотреться в нее, например берег реки...
Возражаю ему: а если вообразившийся речной берег и свинцовые волны мрачны, как река Стикс (река мертвых по греческой мифологии)? Неправда! – вскидывается мой друг. Всмотрись внимательнее! Это же твоя река Клязьма, которую ты воспеваешь в каждом своем деревенском очерке! Подожди! Вот сейчас облака раздвинутся, и павший на воду солнечный луч позовет тебя в давнее и недавнее прошлое.
И на самом деле – позвал.
…В конце лета на задворках нашей владимирской деревни вдруг вылезают из поникшей травы, сгоревшей на солнце до желтизны, сизые затылки громоздких валунов. Словно бы устали сидеть в засаде эти молчаливые соглядатаи ледникового периода и вот – явились. 10 тысяч лет назад тающие языки ледников, расползаясь, усеяли ими здешнюю холмистую равнину, обкатав их до тусклой гладкости. Бывает, идешь за деревню в овраг к роднику с пустым ведром, гулко отзывающимся на прикосновение сухих будыльев, а каменный соглядатай угрюмо смотрит на тебя из травянистых зарослей.
Ощущение зябкое. Думаешь, проходя мимо: то ли он, угнетенный тысячелетним молчанием, хочет поговорить с тобой о пережитых испытаниях, то ли, рассердившись на все, что движется и звучит, решил насмерть околдовать тебя, превратив в свое неподвижное подобие. Чтоб, значит, не скучно было одному у тропинки торчать. То-то древние наши предки побаивались громоздких каменных молчунов, веря в их магическую силу, задабривали их всяческими подношениями. А задобрив, веселились – хороводы вокруг водили. Идолопоклонники, что с них взять.
Таких камней здесь, на левом берегу Клязьмы, немало. Впервые увидел я такой валун в 70-х, когда дочке Натальке шел третий год и мы, приехав летом к дальней родне погостить (от этого слова и название нашей деревни – Погост), ходили на Клязьму. Шли по тропинке, которая огибала торчавший из травы каменный пень с плоским верхом, похожим на приплюснутую кепку. Моя юная спутница здесь останавливалась, подходила к камню и, пошлепав ладошкой по нагретой солнцем отполированной поверхности, вскарабкивалась на него отдохнуть. Сидела, смеясь от счастья. А уходя, лопотала камню на своем не совсем еще понятном языке какие-то слова, обещая вернуться. То есть прощалась с ним как с живым.
…Судьба распорядилась так, что много лет спустя (когда Наталька стала Наташей, к тому же – мамой дочки Саньки) мы купили в этой деревне большой дом с маленькой банькой, прилепившейся на краю неглубокого пруда. А еще здесь у забора оказалась очень старая яблоня; она когда-то, видимо в раннем детстве, разделилась (почти у самого корня!) на три ствола и образовала обширную, чуть не в полдвора, мощную крону, осыпающую нас каждую осень щедрой антоновкой.
И это не все. Тропинка из нашей задней калитки, пересекая совхозное поле, засеваемое то овсом, то сурепкой, ведет (три минуты ходьбы!) к дубовой роще, окаймляющей холм. Он знаменит тем, что на его темени сооружен вал правильной формы – здесь в начале прошлого тысячелетия стояла древнерусская крепость, и до сих пор дожди вымывают из его крутых склонов наконечники стрел. С этого холма (его здесь называют Городком) открывается вид на речную долину Клязьмы – на сверкающие осколки ее стариц и вереницы кучевых облаков, плывущих к нам из Мещеры.
Ошеломительное чувство долгожданной укорененности не оставляло меня все первые годы жизни в деревенском доме. Вот длинный зеленый двор, не исполосованный грядками, похожий на лужайку, – это мой двор. В конце его – зеркальце моего пруда, окаймленного камышовыми зарослями и молодым осинником, – там в одно лето дикая утка вывела птенцов, прятавшихся в камышах. Сюда к старой яблоне прилетает пестрый дятел – простукивает с докторской тщательностью все три ее дуплистых ствола, удивляясь: старая, а живет. В сумерках к крыльцу баньки приходит еж – в траве его ждет блюдце с молоком, приготовленное внучкой Санькой. А в осиннике в майские ночи звучат обморочно-страстные соловьиные концерты, и грозный ковш Большой Медведицы мерцает – крупно и низко – над самым коньком нашей крыши!
Я теперь смотрел на звездное небо с ощущением первооткрывателя: оказывается, вот этот дом, старая яблоня, пруд, тропинка к речке – не просто усадьба, летнее пристанище моего семейства, уставшего от городского многолюдья. Это моя – пусть микроскопическая, но моя! – точка на бескрайней карте Вселенной!..
Духоподъемное ощущение своей укорененности переживали и все мои домашние – жена Людмила, чье детство протекло на здешних берегах Клязьмы, дочь Наташа, любившая по дороге к речке сиживать на валуне, ее дочь Санька, рисующая в альбоме живописные уголки нашей усадьбы, и Санькин папа, исследующий с удочкой в руках здешние речные заводи.
Но чего-то все-таки не хватало нашему гнезду. И однажды Людмила, возвращаясь из гостей – от подруги своего детства Верочки, увидела на нашей единственной улице сценку: из распахнутых ворот соседского гаража, слепленного из проржавевших кусков жести, медленно выползает жигуленок-«копейка», а за его рулем сидит несовершеннолетний Сашок, юный фанатик старой техники, возрождающий ее к новой жизни. С этим жигуленком он возился целое лето и вот – поехал! На его торжество сбежалось поглазеть полдеревни – открывали дверцы, заглядывали под капот, спрашивали, как Сашка поедет без прав.
– А я вокруг деревни буду кататься! – сообщал он всем.
И вот тут-то Людмила спросила его:
– Может, ты мне камень привезешь? Он там, за огородами, сизоватый такой…
– Чего ж не привезти! – беспечно отозвался Сашок. – Вот только ребят надо позвать.
 |
| Таких на клязьминских берегах немало.
Фото автора |
Камень, на треть вросший в землю, торчал в пожухшей траве за огородами, у самой тропинки. И был ничей. Ватага мальчишек, орудуя лопатами и веревкой, расшатала его, а с места не сдвинула. Накинули петлю. Жигуленок напрягся, вытащил его наружу, но лопнула веревка. Мальчишки, охваченные азартом, раздобыли где-то деревянный помост на колесах, вкатили на него камень, закрепили, и жигуленок, наконец, выполнил свою миссию: привез исторический экспонат на нашу усадьбу. К пруду. Где его, смугло-сизого, и вкопали стоймя у самих мостков.
Разгоряченные ребята не сразу остановились. Увидев в траве еще один камень – поменьше, серовато-серебристого цвета, привезли и его. Их обоих видно издалека, от самых ворот. Они неподвижны, но впечатление – будто живые. Будто замерли, недоуменно всматриваясь в нынешнюю странную жизнь. На смугло-сизом любит сидеть «обозреватель окрестностей» кот Пушок. На серовато-серебристом – с альбомом в руках внучка Санька.
Каменные постояльцы довольно быстро стали необходимой частью нашего бытия: их присутствие успокаивает. Они всем своим видом – то угрюмо-решительным, то снисходительно-сияющим (особенно когда падает на них солнечный луч, пробившийся сквозь листву осинника) – говорят: «Да, мы упрямы, но как иначе уцелеть в этом жестоком мире?»
…В лунные ночи, когда от кустов и деревьев на траву падают четкие тени, а звездное небо становится просторнее и выше, мне кажется – я слышу голоса наших каменных пришельцев. То ли куда-то зовут они, то ли о чем-то предупреждают. О чем? Наверное, о том, как хрупка жизнь на нашей земле и то нужно научиться ценить и беречь ее. Надо только найти на карте своего края кусок земли со старой яблоней и двумя сизыми валунами – свидетелями нашего ледникового прошлого.
