Показ с "комбинированными съемками"

Умер Алексей Парщиков. Я знал, что он тяжело болен, но все равно весть (Радио «Свобода», утро 4 апреля) оказалась внезапной...

Алексей – один из самых значительных представителей новой волны 80-х годов наряду с Иваном Ждановым, Ниной Искренко, Александром Еременко. Эта четверка всегда называлась первой. Из них Парщиков был наиболее спорным и трудным для понимания. Я, работая в журнале «Юность», как мог старался его поддержать и удостоился явно преувеличенной дарственной надписи на его первой книжке «Фигуры интуиции»: «Соавтору, наставнику моему, спасибо. Ваш Алексей Парщиков. 23 марта 1989».

Мне жаль, что Алексей решил уехать из России – он фактически уклонился от открывшегося ему пути, перестал быть активным действующим лицом нашей литературной жизни. Но и того, что им создано, достаточно для достойного места в русской поэзии. Позволю себе вернуться к краткой характеристике новизны поэта, помещенной мною тогда в его первом сборнике:

«И в традиции, и в новаторстве нет прямолинейности. Поэзия развивается и через «отрицание», и через «отрицание отрицания»... Алексей Парщиков, современный молодой поэт, по-современному отрицает каноны. В подглавке «Карл» из поэмы «Я жил на поле Полтавской битвы» сражение увидено глазами шведского короля и одновременно глазами автора поэмы, он присутствует там, где хочет, ибо в историческом представлении каждый из нас вездесущ (только в конкретной реальности «я» со своей точкой зрения не может быть сразу в двух точках пространства!). Однако поэт ведет себя не как актер, который, готовясь выйти на сцену, где, скажем, начинается мир «Полтавы», переодевается и профессионально перевоплощается в одного из протагонистов или статистов. Нет, Алексей Парщиков непосредственно «взаимодействует» с прошлым, решительно снимая чувство дистанции, отменяя школьные координаты застывшей перспективы. Это не нарочитый литературный прием, а видение, вызванное художественным темпераментом, отвращением к нелепой войне, занесенной Карлом в глубь российской земли, – современной ненавистью к агрессору:

Королю наливают стакан, –
я его осушаю,
и меня не ведут на расстрел;
вот я бью короля по щеке,
и король подставляет другую – не видит меня;
ждет его допельклепер
лифляндский под турецким
седлом – я расседлываю коня;
я ладонью полполя королю
закрываю...

Метафора становится новой реальностью – вот она, перед вами, зримая, действующая. Карл полагает, что он «делает» историю, но мы-то, глядя на него «отсюда», видим, что его затея – жалкая, чуть ли не бутафорски-игрушечная, мы «сверху» пришпиливаем его к историческому стенду словами Парщикова: «Историю сделает тот, кто родится последним» (право потомка усмехнуться!). Затея обречена, она жалкая издали, а лицом к лицу – всегда страшная, кровавая, прощения игроку-королю не будет вовеки!

Кто же поле приподнял
с враждебного края,
и катится войско на Карла,
и нету заслона,
стала бессмысленной битва...

Образ-находка, точный и четкий, как в мультфильме, но дело не только в художественной наглядности – в этом зримом действии выражена страстная позиция поэта: земля российская словно сама накреняется, опрокидывая незваных гостей. Это показ, как говорят о фильме, причем показ «с комбинированными съемками»...

Новая форма выразительности требует новой техники.

Парщиков – как тот музыкант, который создает для себя новый инструмент и заново учится на нем играть.