Некрасивая история

На протяжении всего спектакля Великий Инквизитор (Игорь Ясулович) обращается непосредственно в зал. Сцена из спектакля «Нелепая поэмка».
Фото предоставлено Московским Театром юного зрителя

В самом финале легенды о Великом Инквизиторе брат Иван спрашивает Алешу, понравилась ли ему рассказанная им поэмка. «Нелепая», – отвечает Алеша. С точки зрения смысла нелепая – значит некрасивая.

Два часа без антракта, два часа почти сплошного текста, из которых час – это монолог Великого Инквизитора (Игорь Ясулович). Текста – против обыкновения (речь о Гинкасе) – совершенно публицистического. В «Карамазовых» Иван (Николай Иванов) рассказывает как будто про XVI столетие, но слова все – сегодняшние, мысли все – как будто бы специально сказанные про нас. И все как одна – неприятные.

Коротко: в трактире, за столиком у окна, Иван рассказывает Алеше (Андрей Финягин) «выдуманную с жаром поэму» про то, как Великий Инквизитор приходит в камеру к тому, который снова пришел на землю смущать народ. Приходит, чтобы прогнать его восвояси: «Зачем же ты пришел нам мешать?.. Знай, что теперь, и именно ныне эти люди уверены более чем когда-нибудь, что свободны вполне, а между тем они сами принесли нам свободу свою и покорно положили ее к нашим ногам». Иван поясняет слова Инквизитора: свободу побороли, чтобы сделать людей счастливыми. Этих людей. И эти люди счастливы.

Те, которые на сцене исполняют роли «людей», все сплошь – увечные, колченогие, убогие. Ненормальные. Некрасивые. А другого народа у меня нет, любил говорить один известный и вполне великий инквизитор.

Можно вообразить, как бы счастливо вздыхал зал и даже бы аплодировал в «местах узнавания» лет 25 тому назад на Таганке и в «Современнике». Не то сегодня. Поразительная тишина стоит в зале. Слушают внимательно, но – как будто с какой осторожностью. Прежде радовались тому, что в театре, со сцены, вслух говорится обиняками то же, о чем спорили на кухнях. Теперь – удивляются, слыша то, о чем сегодня не принято говорить, а может, даже не помышляют. Другое время. И сам театр смысла, театр слова (то есть театр Гинкаса) кажется инъекцией из какой-то иной эпохи. Сильнодействующей инъекцией.

Никакого пленника, конечно, на сцене нет. Он и в поэме Ивана молчит, а Гинкасу и вовсе не нужен. Обостряя ситуацию, режиссер заставляет Ясуловича обращаться не к Ивану и не к Алеше, а напрямую, в зал (да и странно было бы, если бы персонаж вдруг завел речь с посетителями трактира, тем более что и адрес у Великого Инквизитора – определенно другой). Вернее, как бы в зал, балансируя на едва заметной грани, как будто бы в любую минуту готовый порушить остатки «четвертой стены». Рассказ Ивана, его поэму, Гинкас не разыгрывает, оставляет рассказом, причем Иван время от времени вмешивается в монолог Инквизитора, подхватывает на лету фразу, начинает следующую, готовый ответить на естественное смятение и смущение Алеши. Без лишних иносказаний все происходит в стенах трактира, во всяком случае – на русской стороне.

Сцена поделена надвое, справа – высокая кирпичная стена, слева – какая-то гора, вернее, что-то сваленное в кучу и накрытое для приличия рогожей (художник Сергей Бархин). Когда является Великий Инквизитор, рогожа спадает, оголяя белые, свежетесанные деревянные кресты и крестики. К большим вроде тех, на которых распяли Христа, приложены поменьше, еще меньше, и уже на перекладинах висят десятки, сотни маленьких, крохотных крестиков. Напоминает знаменитую на весь мир Крестовую гору вблизи литовского Шяуляя. Наверное, не случайно, так как известно, что Гинкас – оттуда родом.

Инквизитор поминает Христу, как того искушали в пустыне, отказывая людям в отвлеченном знании: «Кончится тем, что они принесут свою свободу к ногам нашим и скажут нам: «Лучше поработите нас, но накормите нас». Ты обещал им хлеб небесный, но, повторяю опять, может ли он сравниться в глазах слабого, вечно порочного и вечно неблагородного людского племени с земным?»

Ясулович добивается невозможного: нет ни минуты, когда его речь становилась бы скучной, когда слова о свободе, хлебе земном и небесном, рабстве и духе навевали бы тоску. Может быть, потому, что напряжение мысли бывает не менее энергоемким, чем напряжение обыкновенного физического действия?! Молчаливый, растерянный Алеша – Андрей Финягин в спектакле Гинкаса не менее интересен, чем смущающий его, растрепанный Иван – Николай Иванов, в пиджаке и совсем сегодняшних кедах.

Гинкас, как всегда, делает так, чтобы зрителю было неудобно, нехорошо, дискомфортно. Нарочно раздражает зрителя, провоцирует его, когда, например, Инквизитор на глазах у публики сооружает земной символ веры и гвоздями прибивает к деревянному кресту четыре буханки хлеба. И включает сразу несколько телевизионных мониторов с ликом Инквизитора, телемессии, телегуру, телешоумена. Но зритель и тут сидит, не шебуршится. Терпит. И покидает зал примерно в том же смятении духа, какое, вероятно, испытывал, прослушав «поэмку», Алексей Карамазов.

Соглашаться с Великим Инквизитором не хочется, а по всему выходит, что он прав. Убедительно прав.