Художник распада и свидетель возрождения

«Донские рассказы», опубликованные двадцатилетним Михаилом Шолоховым, сразу вывели его из разряда начинающих писателей. Фото Вадима Ковригина

Первое, что поражает в «Донских рассказах», – художественная сила и образность. Эта, как позже выразился сам Шолохов, «проба пера» («Советский Казахстан», № 5, 1955) сразу вывела его из разряда начинающих писателей. Двадцатилетнему писателю во многом помогла его молодость. Шолохов был в том возрасте, когда впечатления глубоко закладываются в память. А к тому времени он поработал учителем, служил в продразверстке, побывал и в плену у махновцев, и под судом. И то, о чем писал – всеобщее озверение Гражданской войны, – знал не с чужих слов. «Штаны и исподники у Никона были спущены ниже, и половой вопрос весь шашками порублен до безобразности... «Ты не вороти нос! Тебя в точности так оборудуем и хутор ваш закоснелый коммунистический ясным огнем запалим с четырех концов!» («Председатель Реввоенсовета республики»).

«Грубый натурализм», за который ругали Шолохова критики, – нормальное стремление художника к искренности, когда речь идет о волнующей его теме. Такая тема у Шолохова была – страна, упавшая в яму тотальной междоусобицы. Люди, ослепшие и оглохшие в собственной ненависти. Гражданская война как низшая степень падения. В той же «Родинке», когда отец (главарь банды) и сын (красный командир) сходятся в бою, Шолохов через псевдоконтраст – мысли отца – показывает, что чужих потерь на Гражданской войне не бывает. Сначала атаман, бывалый солдат, видит, что перед ним просто «неук, сосун, горяч, через это и смерть его тут налапает». А вот понимает, что убил не постороннего: «Сынок!.. Николушка!.. Родной!.. Да скажи же хоть слово! Как же это а?» Иногда, как в начале рассказа «Двухмужняя», Шолохов, прямой участник исторических событий, сочетает вдохновение художника с репортажным азартом: «...за реденьким частоколом телеграфных столбов щетинистыми хребтинами сутулятся леса... ноги раскорячив и угнувшись слегка вперед, возле сурчиной норы стоит Арсений Клюквин, председатель качаловского коллектива».

Образность Шолохова – гимн родной природе, людям. И не в последнюю очередь – она, эта образность, работница сюжета. Ему подчинена любая, вроде бы самая проходная, деталь. В «Двухмужней», например, в школьные окна заглядывает «любопытное» солнце. Любопытное не просто так – такого количества пожилых людей в школах, как в 1920-е годы, во время ликвидации неграмотности, в истории России никогда не было. Яркость прозы Шолохова завораживает. С одинаковой художественной силой он рисует донские степи, небо, солнце, трупы. «У Анисимовны рот раззявлен криво, мухи пятнают щеки и глухо жужжат во рту» («Алешкино сердце»). Шолохов – художник, которому выпало писать картину общественного распада. Родители убивают своих детей, дети – родителей, богатые – бедных, бедные – богатых... вплоть до животных страдают и гибнут все. «Тянет нарочный к конюшне лошадь, потом горячим облитую. Посреди двора упала та на передние ноги, потом – на бок, захрипела отрывисто и коротко и издохла, глядя стекленеющими глазами на цепную собаку, захлебнувшуюся злобным лаем» («Родинка»).

По образцово-показательному «Нахаленку» был снят прекрасный фильм в 1961 году. Кадр из фильма «Нахаленок». 1961

Изобразительная мощь «Донских рассказов» такова, что может показаться, будто автору не жаль своих героев. Ни белых, ни красных. (А разве сами они жалеют друг друга?) Но в том и состоит задача художника, что ужасаться, жалеть должен не он, а читатель. И эту задачу – художественную, не идеологическую – Шолохов выполнил блестяще. А если автор больше симпатизирует красным, то не только из конъюнктурных соображений. И не потому, что они меньше зверствовали и так далее – не было правых на Гражданской войне, это Шолохов знал сам и очень хорошо дает прочувствовать читателям. Просто белые больше виноваты. Спрашивается всегда с тех, кому больше дано. Им же было дано куда больше – власти, богатства, уважения, силы. Кроме того, в ранних рассказах Шолохова еще нет красных, которые стали таковыми в поисках личной выгоды. Они появятся у Шолохова позже – в «Поднятой целине». А в «Донских рассказах» то продотряд нагрянет, то банда налетит. И не то чтобы жить богаче других, а элементарного шанса выжить у красного не больше, чем у белого. И, самое главное, пусть на других основаниях, чем прежде, красные предлагают новую объединяющую идею как антитезу Гражданской войне. Это не могло не вызывать уважения Шолохова. Хотя к этой новой империи он относился весьма сдержанно, с недоверием. (Это видно даже в «Поднятой целине» и, конечно, в «Донских рассказах» и «Тихом Доне».) Он слишком хорошо знал, что будет, когда обручи новой идеологии ослабнут.

«Донские рассказы» Шолохова – своего рода предупреждение писателя. Художественный протокол самоуничтожения – народного и личностного. Если каждый за себя, пропадают все. «Отчуждение постепенно переходило в маленькую сначала злобу, а злобу сменила ненависть» («Червоточина»). Гражданская война всегда тлеет в общественных недрах, и горе той стране, где ей удается вырваться наружу. Об этом была пожизненная печаль сталинско-нобелевского лауреата Шолохова, которой он не мог поделиться напрямую. Но всегда был, насколько это представлялось возможным, художником, частным лицом. В самые головокружительные исторические времена оставался, что называется, себе на уме. И жил несколько отдельно, наособицу. И похоронен рядом с домом, в своем саду.