Призрак Пенелопы

Как в том анекдоте: возвращается муж домой, а там… Федор Бронников. Исторический сюжет. Возвращение Улисса в свой дом. Одесский художественный музей

Неверность верной Пенелопы – общее место с античных времен. В опровержение клишированной идиомы о верной Пенелопе. И в опровержение Гомера? Или, наоборот, отталкиваясь от его намеков? Типа что из ста с лишним женихов, которые домогались Пенелопы в отсутствие Одиссея, она отдавала предпочтение (эвфемизм: отдавала вместо отдавалась?) нескольким, названным великим слепцом поименно. Древнегреческие мифографы в своих апокрифах высказывали довольно смелые альтернативные гипотезы об адюльтере этой общепризнанной модели супружеской верности. В широком диапазоне от ее связи с одним из женихов (то ли Антиноем, то ли Амфиномом) до групповухи со всеми ста восемью претендентами на ее руку, а скорее на итакскую корону, от которых она и родила Пана. Но от кого именно (анализа ДНК тогда не было)? Или от всех вместе – негоже искать физиологической достоверности в мифологическом сюжете. Ладно, на то и мифы, чтобы игнорировать правдоподобие.

Далее версии разветвляются – в наказание за блуд, хотя не этому блудяге попрекать им жену, Одиссей по возвращении на родину, переспав с Пенелопой, то ли убивает ее за то, что в его отсутствие она отдавалась другим, то ли отправляет ее обратно, откуда взял, – в отчий дом. Разноречивых вариантов и противоречивых версий той истории с Пенелопой много. Черт ногу сломит. Как и самих Пенелоп, одна противоположнее другой. Все это, однако, дает автору не только свободу выбора, но и избавляет от необходимости переводить древний миф в наши дни, но как преодолеть соблазн поставить питерскую историю в параллель и по аналогии с итакской?

Любая из этих многочисленных версий правдоподобна, потому как психологически и физиологически неправдоподобна официальная, со слов Гомера, о двадцатилетней верности Пенелопы, а именно столько отсутствовал ее муж – десять лет воюя в Трое и десять лет возвращаясь из Трои на родину, пока его злостный враг Посейдон чинил всяческие препятствия на его пути. Паче никаких известий от Одиссея не было, и естественней было предположить, что он погиб, а не выжил, почему и тусуются в его доме женихи Пенелопы.

Не то удивительно, что Пенелопа не узнает мужа, когда тот является домой под видом бомжа, а старая нянька узнает, омывая ему ноги, но то, что Одиссей не торопится раскрыться жене, тогда как сыну Телемаку признается. Причина тут может быть только одна – что «хитроумный Одиссей» не верит хитроумной, себе на уме Пенелопе. Как не верил ей никогда – с первого соития. На что была своя причина, которую мы тоже отыщем в альтернативном мифе, а потому он меня и цепляет больше других апокрифов, вместе взятых. Тем более этот маргинальный миф объясняет, почему пацифист Одиссей таки отправляется на войну, от которой всячески отлынивал, притворяясь помешанным.

Вон из Москвы! Сюда я больше 

не ездок.

Бегу, не оглянусь, пойду искать 

по свету,

Где оскорбленному есть 

чувству уголок!..

Карету мне, карету!

Заменим Москву на Итаку, а карету на корабль – один в один. Одиссей бежит из Итаки от верной-неверной Пенелопы, как Чацкий из Москвы от неверной Софьи, которая его не дождалась. Знак равенства между Итакой и Пенелопой – как между Москвой и Софьей Фамусовой.

Оставим пока в стороне вопрос, узнаёт ли Одиссей Пенелопу, которая за двадцать лет тоже изменилась, да и постарела, а может, и вышла из обоймы и скорее тоскует по мужику-жениху, чем мужики-женихи по ней, используя ее только как средство, чтобы занять пустующий трон. И соломенной вдове – ну типа солдатке – Пенелопе предстоит выбрать не мужа, а царя, пусть она сделает это не по меритократическому принципу, а по естественному (женскому) отбору, не исключено, что перепробовав несколько, а то и всех женихов за двадцать лет Одиссеева отсутствия. Кто ей больше физиологически подходит, тот и станет новым царем Итаки. Но тут является Одиссей, мешая все карты как женихов, так и Пенелопы, и сюжет идет наперекосяк. А то, что Пенелопа не узнает в нищем бродяге своего супруга – или не хочет узнавать? – так ведь и Одиссей не узнает Пенелопу, пока не переспит с ней, а переспав и узнав, многоопытный Одиссей поражается ее постельной многоопытности взамен той замужней девочки, которую оставил двадцать лет назад, присоединившись к остальным героям, идущим на Трою?

И да и нет. Помянутый апокриф потому меня и достает, что опровергает эту гипотезу о невинной в раннем замужестве Пенелопе, как и о ее предзамужней невинности, но это забегая вперед. Примем пока за данность ревность Одиссея к женихам оптом и по отдельности, тем более что он не знает, к кому именно ревновать, а потому убивает всех без разбора, а потом и неверную Пенелопу, и, насытившись кровью, покидает Итаку навсегда. Тем более, взамен гипотетической ностальгии по родине, у него возникает и гложет ностальгия по тем самым фантазийным приключениям, пусть и злоключениям, что выпали на его долю в те десять лет, пока он возвращался на Итаку, которая показалась ему по возвращении скучной, рутинной, никакого сравнения! А заодно и ностальгия по тем волшебным женщинам, с которыми свела его судьба во время обратного из Трои на Итаку странствия. Опять-таки никакого сравнения с состарившейся Пенелопой, о чем говорить!

Вот именно что эскапист, и бежит он из дома не только в поисках приключений, но еще и из-за Пенелопы, хотя не только – по аналогии с одной нашей питерской историей, снова забегая вперед, когда Улисса (назовем моего питерского дружка уроженца Костромы Евгения латинским прозвищем Одиссея) замучили сомнения в его Пенелопе, на которой он женился не только ради ленинградской прописки, чтобы остаться в нашем Городе, а не возвращаться в свою тьмутаракань, но и по первой любви с первого взгляда к этой, с его провинциальной точки зрения, экзотке. А магия первой любви как раз состоит в том, что ты не знаешь еще, что она первая, не я первым заметил.

Не скажу, что наша Пенелопа такая уж расписная красавица, но суперкультурная девица, к тому же внучка знаменитого опального живописца, который снова входил в моду – посмертно. Как раз в отличие от Улисса, как я буду называть по семантической аналогии моего дружка Евгения, Пенелопа – настоящее имя, хуже которого придумать было невозможно, жалилась мне Пенелопа, потому как оно было знаковое, с намеком на modus vivendi и еще больше на modus operandi, то есть обязывало, навязывало вести себя соответственно символике этого имени, а еще хуже, что ее так и воспринимали и удивлялись, когда она уклонялась и не соответствовала своему имени.

Наш Улисс и воспринимал ее соответственно как клишированную верную Пенелопу, ему были невдомек альтернативные мифы и апокрифы, и, может, судьба сложилась бы у них иначе, зовись она нормальным русским именем, а не выбранным ее матерью, классицисткой-филологиней по образованию. Вот Улисс и воспринимал Пенелопу, с которой я его познакомил, как символ верности. Не только в их общем завтра, но и в отдельном от него ее вчера. Ну, как в том анекдоте: «И чтобы никаких измен в прошлом!»

Сказывался ли провинциализм моего Улисса, хоть он и человек бывалый, да и сильно старше меня – позади армия, а Россию исходил вдоль и поперек? Или это была его личная установка на доматримониальную чистоту либо присущий некоторым представителям мужеского, пусть и кобелиного, племени культ девичьего девства, мне так очень понятный и любезный? Не стану гадать, но именно это и послужило причиной не скажу трагедии, но драмы, что хуже всякой трагедии, ибо без никакого катарсиса. Призналась ли она ему в конце концов или отпиралась и оставила в сомнениях, что для него было много хуже, потому что прошлое, над которым не властны даже боги сделать бывшее небывшим, можно простить, а как справиться с сомнениями? По мне, так лучше бы Пенелопа ни в чем не призналась, потому как иначе он бы потребовал подробности: как, когда и с кем?

Откуда мне все это доподлинно известно? С Пенелопой я учился на одном курсе искусствоведческого факультета Академии художеств – этакий отстойник для внуков и правнуков знаменитостей, на которых природа отдыхала. А с костромчанином Евгением-Улиссом я познакомился и подружился в Герценовском пединституте, куда пару раз сходил на лекции Наума Яковлевича Берковского – еще тот был говорун, а потом свел (ну ладно, познакомил) с Улиссом и Пенелопу, когда привел ее с подружкой, тоже с моего курса, на танцульки. Тут обе и подцепили двух провинциалов и вышли замуж.

Мой Улисс запал на Пенелопу с первого взгляда. Касаемо меня, я был на курсе самым молодым, поступив сразу после школы, всего 17, и тогда – и до сих пор – был безнадежно влюблен в одноклассницу, которую потерял после выпускного вечера, хотя она училась теперь рядышком, всего пятнадцать минут ходьбы по набережной до универа, но я как-то все не мог ее случайно встретить, хотя проделывал этот путь от Сфинксов до Дворцового моста ежедневно. Сердце мое было занято, свой уд держал в узде, не желая размениваться по мелочевке. Однажды, правда, потерял свое девство по чистой случайности – задержался на студенческой тусовке, метро закрыто, такси среди ночи не сыскать, вот хозяин за дефицитом койко-мест и уложил меня в койку с такой же горемыкой, как я, оба были в подпитии и мгновенно, не раздеваясь, уснули, а пробудились, к обоюдному удивлению и удовольствию, голенькими в объятиях друг друга. Когда мы успели раздеться? Кто кого раздел? Кто нас раздел? Мы сами? Во сне или наяву? Подсознание? Базовый инстинкт сработал до того, как мы проснулись? Это был хоть и упоительный, но все-таки случайный секс, хоть мы и остались с ней друзьями. Сокурснице, с которой я по случаю утратил свое девство и которая была не прочь продолжить отношения, я все честно объяснил про соклассницу.

– А ты не преувеличиваешь разницу между женщинами? – возразила она. – Можно подумать, что у твоей девочки между ног что-то иное, чем у остальных. Ты с ней спал?

– Нет, – вынужден был признаться я.

– Ты уверен, что с ней тебе будет лучше, чем со мной?

Как было ей, да и самому себе объяснить, что мне не все равно, с кем делить любовное ложе? Культ вагины, в которой я еще не побывал.

– Смотри не опоздай, – зло сказала моя не совсем все-таки случайная постельная партнерша, о чем позже.

Все это заставило меня перейти к более активным поискам моей одноклассницы, перенеся их в университетские стены (взамен пединститута), но прошло все-таки какое-то время, пока мы с ней не столкнулись на лекции широко известного в узких кругах Григория Абрамовича Бялого, хоть тот и проигрывал Науму Яковлевичу Берковскому. Ничуть не изменилась, все та же, сохранив свою угловатость, застенчивость, нелюдимство и девичество во всех смыслах этого слова. С тех пор я уже не теряю ее из виду, а за ней нужен глаз да глаз, хотя поводов и не дает, но какие поводы нужны ревнивцу? Ревность, как и любовь, – чувство субъективное, минуя реальность. Все на самом деле совсем не так, как в действительности. Как говорил Витгенштейн, о чем невозможно говорить, о том следует помалкивать.

* * *

Меня повело на греков еще старшеклассником, а когда поступил в Академию художеств, сочинил курсовую работу об Артемиде Праксителя, о которой судил по мертвому слепку с римской копии с не дошедшего до нас греческого оригинала. Об искусстве по этому гипсовому слепку с мраморного оригинала я судить никак не мог, тем не менее не вылезал из музея слепков, вглядываясь в жестокосердую девственницу Артемиду, которая превратила несчастного Актеона в оленя и натравила на него его собственных псов только за то, что тот случайно подглядел богиню обнаженной, когда та купалась, – и не мог оторваться. Дорогая цена за любовь с первого взгляда. Как у меня – я о любви с первого взгляда, которая длится по сию пору. Вот почему я ставлю себя на место Актеона и всячески ему сочувствую. Или как в том анекдоте: немного люблю, немного боюсь, немного хочу другую. Нет, другую не хочу и никогда не хотел, хотя время от времени в ее отсутствие – скорее из любопытства для расширения сексуального, а может, литературного опыта, без божества, без вдохновения и прочая и прочая. Потому как мука первой любви мне всласть и иной любви без муки не представляю.

В чем автор еще раз лично убедился, увы, на стороне, о чем вот-вот скажу, расставив все точки над «ё». В тот самый промежуток между выпускным школьным вечером и моей встречей с будущей женой в питерском универе на лекции Григория Абрамовича Бялого об Антоне Павловиче Чехове. В отличие от концептуалиста Берковского Бялый был текстолог и, как волшебник, вытаскивал из стоящего на столе ящичка карточки, зачитывал классические цитаты и аналитически комментировал – без него мы бы никогда не заметили чеховских стилевых изысков. Да, тонкач был профессор, а я еще искоса наблюдал за сидящей впереди соклассницей с той же школьной косой, знак ее внешней и внутренней неизменности. Она, понятно, и не подозревала о моем присутствии и несказанно удивилась, когда мы встретились после лекции. Не могу сказать, что обрадовалась, но позволила проводить ее до автобусной остановки на Невском, автобус номер 22. И волшебство той лекции никогда не забуду. С ней все у нас и началось заново. С чистой страницы. Как будто бы не учились в одной школе, а потом и в одном классе, когда наши параллельные классы слили в один за малолюдностью военного поколения.

Так вот, тот мой одинокий год, который в моем субъективном ощущении сошел за столетие, объективно был полон вокруг меня событий, коим я был скорее маргинальный соглядатай, хоть меня иногда и затягивало в их водоворот. И честно, в истории с костромчанином Улиссом и Пенелопой из питерской подворотни я сыграл не лучшую роль, но откуда мне было знать, когда я их знакомил, а оказалось – сосватал? Признаться, меня немного удивило, что они так быстро сделались. Ну, спелись. На их свадьбе в студии ее знаменитого деда на мансардном этаже высотки на Московском проспекте, превращенной его учениками и фанатами в музей, я мог быть свидетелем как со стороны жениха, так и невесты, дружа с обоими. Я выбрал Пенелопу по хронологическому принципу – мы с ней дольше были знакомы, чем с Улиссом, хотя с ним более тесно. Свадьба была в одном отношении немного странной – немало родственников и друзей со стороны невесты, и никого со стороны жениха. Никто из костромчан не явился, чему причиной был Улисс, который не счел нужным оповестить их о своей женитьбе. Чтобы он стеснялся своей родни? Или? Про «или» пока что промолчу. Был в этой свадьбе какой-то напряг, да я и сам чувствовал себя неловко, чему были причины. Не дождавшись девяти месяцев, Пенелопа родила преждевременно, но не Телемака, а девочку, которую, по настоянию Пенелопы, назвали просто Дусей в честь матери Улисса Евдокии. Внешне Дуся была клоном Улисса, но я чувствовал, что супружеская жизнь у моих друзей не заладилась. В очередной свой визит к ним я не застал Улисса.

– Мать-одиночка, – представилась Пенелопа.

Улисс исчез неожиданно и бесследно.

– Слинял – и был таков. Будто и не был. Может, он мне приснился? – сказала мать-одиночка. – Умчался к себе на малую родину, а потом и вовсе исчез – отбыл в неизвестном направлении. Ищи в поле ветра. Не русский человек широк, а Россия – ее бы сузить.

И Пенелопа сказала мне, в чем дело, да я и сам уже догадывался – что не доносила свою жалкую перепонку до встречи с ним.

– Ты не та, за кого себя выдавала, – бросил он ей.

– Я не та, за кого ты меня принимал, – возразила ему Пенелопа. – Не дергайся. Если тебя это так напрягает, сохрани мой образ в своем воображении.

В самом деле, воображение на что? Мир, в котором мы живем от рождения до смерти, – воображариум.

– Ты сказала ему как есть?

У меня был свой интерес в этой истории.

– Еще чего! Сначала обиняком – что у него пакостное сознание. Ну и достал он меня! Какое мне дело до его заморочек! Оставила в неизвестности, – утешила она меня, и я вздохнул с облегчением. – Я не обязана ни перед кем отчитываться. Я уже вышла из пубератного возраста. И не обязана соответствовать своему клятому имени. И что за старомодный местечковый культ целомудрия!

– Целкомудрия, – промолчал я.

– Почему местечковый? – спросил я.

– Не лезь в бутылку. Я имела в виду провинциальный.

– При чем здесь я? Почему провинциальный? – перебил я самого себя.

Не объяснять же ей, что культ девства есть культ любимой вагины у любимой женщины, а не у случайной одно-двухразовой партнерши, с которой без разницы. С ней даже наоборот. Не то чтобы проходной двор, но предпочтительней не быть первопроходчиком. Не только в физическом, но и в моральном смысле: чтобы никаких обязательств. С любимой – другое дело. Вот почему не считаю культ девственности провинциальным. Так чем я отличаюсь от Евгения-Улисса, которого сомнения измучили по максимуму? Хорошо хоть, он так и не узнал, кто его предшественник: смутные признания – смутные подозрения. Что в имени тебе моем? Еще не хватало мне перед ним чувства вины, на котором экономлю, хоть и не без того. Ревность не к одновременному сопернику, а к предшественнику, пусть даже гипотетическому и воображаемому, тем более – сильнее любой другой. Ну да, ревность, опрокинутая в прошлое – без тормозов. Вот что сводит с ума и отвращает Улисса от любимой женщины, которая та же и одновременно чужая. Что не соответствует собственному образу, похитив у самой себя собственное айдентити. Ревнучие сны во сне и наяву.

– А кто еще при чем, кроме тебя? – сказала Пенелопа, не замечая второго вопроса.

Чего я никак не ожидал, так это перехода на личности, полагая ту с ней спьяну встречу ни к чему не обязывающей. А тем более – откуда мне было знать? Никаких признаков.

– Я этого не заметил.

– Или сделал вид, что не заметил.

– Ты не веришь мне?

– А что надо, чтобы море разливанное крови? Как доказательство девичьей целости.

– Целкости, – не удержался я.

– Вот и ему. Все вы одинаковы. А ты умный, но не тонкий.

– Не ты одна мне это говоришь, – опять промолчал я.

– У вас у всех целка это идефикс.

– И да, и нет, – сказал я, не вдаваясь в объяснения.

Зависит. Смотря с кем. Как раз с ней без разницы. Потому, может, не заметил. Или сделал вид, что не заметил?

– Так хорошо тогда было, – сказал я. – До того ли нам…

– Тебе.

Неверная Пенелопа плакалась, истерила, я утирал ей слезы, возбуждался и утешал, как мог. Обычная история. Хотя прежнего кайфа от секса я не словил. В чем разница? Вряд ли все-таки в ее гипотетической тогда девственности, все равно, заметил я или нет. Тогда, может, потому что для обоих было внове? Или потому что спьяну, в полусне, подсознательно, с отключенным рацио? Или разница чисто физиологическая – между тесной нерожалой вагиной и просторным, гостеприимным влагалищем, я знаю? По-любому, я дважды изменил моей возлюбленной еще до того, как она ею стала. Или с одной и той же не в счет?

А греческая Пенелопа призналась Одиссею или, как наша, напустила тумана и Одиссей заблудился в прошлом, как в лесу? Согласно мифографу-апокрифисту, Одиссей был несказанно удивлен в первую брачную ночь, что Пенелопа досталась ему не девушкой, но затаил обиду, и война была только предлогом, чтобы оставить лживую Пенелопу, а та будто бы даже успела родить Телемака незнамо от кого, ведь даже Зевс не может быть уверен в своем отцовстве, как гласит древнегреческая поговорка. И эта обида для греческого героя была, понятно, несравненно горше, чем все будущие измены Пенелопы, что физиологически и морально оправдано двадцатилетним отсутствием без вести пропавшего Одиссея. Странно, если было бы наоборот. А любовные похождения самого Одиссея? По нулям. Иное дело предзамужняя неверность Пенелопы.

С нашей Пенелопой я встречался теперь только на лекциях, да и то редко, проводя больше времени в универе, чем в Академии художеств. Улисса и след простыл. Победу в любви приносит только бегство, привет Наполеону.