Чижики, пора на обед!

Выше неба, дальше моря… Ольга Добрицына. Лето. Море. Феодосия

Я – невидимка. Но моя тельняшка... Я вижу, как она, лениво и независимо, зная, что я – невидимка, гуляет, вернее, колобродит по двору, по тюремному двору – как-то натянуто, помято и независимо. Я наблюдаю за ней: с крыши серой тюремной крепос­ти вижу, как на секунду она задумывается – поздороваться ей с очередной, также ждущей у умывальника своей очереди невидим­кой женского пола или нет. Я вижу, как тельняшка оглядывает­ся в поисках моего ребенка. Мне нравится, что меня – нет, и ос­талась только она, полосатая и до мозга костей моя. В ней, в ее морской полосатости, сосредоточена до примитивности вся моя морская, выдуманная сущность – в этом морском безморье и людском безлюдье. Я вижу, как она бродит по двору, незави­симо и помято, а под ней нет меня, и она шокирует блестящие сиреневые лосины, сидящие на лавочке, заигрывающие с голыми волосатыми ногами Роберта. Она, тель­няшка, шокирует девичьи стройные белые брючки, детские пальмовые шорты и чью-то выглаженную юбку забытого цвета.

Я вижу, как все они незаметно для меня и себя морщатся по очереди при виде ее – полосатой, безмятежной и помятой, вдо­бавок – с опущенной, мягко-болтающейся и такой же независимой грудью без лифчика. Я чувствую, они – шокированы моей тельняшкой, единственным в этом бабском царстве мужским проявлением, принадлежащим невидимке жен­ского пола.

А во дворе – черная «Волга» с прицепом, а в прицепе – свежо, жадно и кроваво распростерлись роскошные осетровые рыбины, и от них невозможно отвести глаза, потому что эти вальяжно загорающие в смертном оскале тушки, ждущие разделки, – самое живое материально осязаемое в этом дворе-дыре, крепости-царстве невидимок, дворе, в котором с шести утра начинается работа:

дыр, бул, щил,

тырр-бурр-тырр,

дыр-бул-щил, почти до двенадцати ночи.

Крепостной муравейник. Здесь не услышать Робертино Лоретти. Ничего красивого, ничего итальянского. Му-у-ууу...

– Эй, Роберт!!! – оберт-берт-ерт-рт-т-т-т, – разносится эхом с утра пораньше, и мне кажется, что Роберт раздваивается, рас­траивается, и его двойники разбегаются, бегут на крики сразу во все зовущие стороны. Роберт в глазах отдыхающих – мальчик на побегушках, – эй, Роберт! – но его – единственного здешне­го дворового – любят дети, все приезжие дети, – обожают, цеп­ляются, и в отличие от хозяйских равнодушно-требо­вательных окриков – радостно кричат, бросаясь к нему на шею со всех ног: «Ура, Роберт!!!» Наверное, ему плохо, его душа еще не заросла местной непробиваемой коростой и просвечивается детскими глазами. Душа хозяина – вся ушла в пузо, благополучно потонула там и существует без признаков жизни для стороннего приезжего. Я не сумела с ним даже встретиться взглядом, хотя хотелось – услышать, увидеть, потрогать его хозяйскую душу. Он смотрел на отдыхающих – так, наверное, смот­рят на коров, но я не поймала его взгляда. Мимо. Зато уже битый час не могу оторвать взгляда от прицепа, на котором все меньше и меньше рыбин – красивых живых мертвых рыбин. Я вижу, как моя тельняшка ежится, глядя, как разделывают эти осетровые тушки, и до полного отсутствия тела – моего тела в себе – чувствует себя рыбиной, задохнувшейся на суше черноволгового прицепа. Чувствует себя рыбиной, которую вот-вот возьмут на разделку – разденут? – разделают – на этих дворовых деревян­ных лавочках эти невидимки мужского пола с ножами. Их двое – вечно улыбающееся тело Роберта с загорелой кожей и черные очки высокого, мужественно вытаскивающего кишки из рыбины с видом хирурга или мафиози, небрежно и деловито счи­тающего валюту. Тельняшка ежится, я чувствую, как подсозна­тельный ужас медленно сворачивает ее, перевоплотившуюся в рыбину, пучеглазо глядящую невидящими глазами на загорелые руки с ножом. Ей не хочется, особенно не хочется попасть в руки Роберта, мальчика на дворовых побегушках, потому что он разделывает торопливо и сладострастно. Уж лучше – в руки вы­сокого в черных очках, с сигаретой в зубах, – исполь­зует со смыслом но – равнодушно и – мимо. Я чувствую, что тельняшку уже знобит, к счастью, никто не заметил ее перевоплощений, и она медленно возвращается из рыбины в себя, в свою мужественную полосатость, ее знобит, и я зову ее к себе, и она долго отлеживается от дворово-осетринного шока. Хотя – не было лучшего зрелища в этой приморской дыре!

...Тельняшка лежит на пружинной кровати, выжато и даже не полосато, безжизненно. Но вот первый захлебывающийся вдох. Она оживает медленно и тяжело, она лежит на спине, и даже прояв­ляются две окружности на груди, правда, совершенно бесчувст­венные, и все же – самые живые в этом приморском захолустье, будто большие белые мертвые осетровые рыбины, тоже – самые живые и бездыханные, вальяжно и эротично распростертые в железном ржавом черноволговом прицепе.

Завтрак? Ужин? Мои старые, голубые, кривые шлепки, пережив­шие когда-то коктебельский рай (по сравнению со здешним-то?), – мои старые, голубые, – без меня спускаются по серой лестнице в столовую, шлеп-шлеп, смотреть, что дают, на завтрак? ужин? – и возвращаются с докладом: на завтрак – каша с мутным при­торным подобием чая, на ужин – рис с толстым ломтем колбасы, как в пролетарской (так ведь и есть!) столовой, и – яркие, кра­сивые на вид, но невозможно невкусные пирожные. Шлеп-шлеп по лестнице, на которой время от времени плачет или ползает трех­летняя Даша, еще одна заметная детская личность. Ее каждодневно ищет вечно озабоченная мама с уставшим, несчастным лицом. Даша часто оказывается в самых неожиданных местах, и я шучу, говоря тете Оле, что по количеству и качеству детского терроризма на данную территорию и на душу местного населения Олег и трехлетняя Даша разделяют пальму первенства. Шлеп-шлеп – по лестнице мимо Даши, и даже мои шлепки удивляются, как? – с этой травмоопасной лест­ницы – разве что по Божьему промыслу! – не кувыркнулась еще ни одна детская душа.

Шлепки ведут меня на ужин, и я нехотя тащусь – нет, все же на завтрак. Столовая полна оформленных невидимок, и видно только, как переваривают желудки, зрелище не из приятных, по выражению бессмертного героя фантаста-англичанина, поэтому вскоре каждый уползает в свою нору. Разве что Кнопка – крошечная местная собачка – ластится к оставшимся в надежде на лишний кусочек, ластится как кошка, ко всем и каждому, прыгая на колени, облизывая руки.

Зато на послеужина, за дополнительную плату – южный деше­вый деликатес: шашлык из осетрины. И я снова вижу очкастого, и слышу единственную фразу его, ответ на вопрос: «Откуда такая роскошь?» – «Азовье, двадцать семь километров, она хорошо ловится на валюту».

Мое зауженное – до режима и двора – сознание лежит в койке и не помнит ни о высшем назначении, ни о море. Табун детей с легким ржанием проносится по балкону, по проходным балконам, мимо комнаты наверх или наоборот – вниз. Значит, дело к вечеру, делать было нечего – бешеные скачки они устраивают по вечерам, сбиваются в стайки и носятся. На них покрикивают уставшие взрос­лые, но бесполезно. Кажется, всем не до детей, все ищут, как убить время, помимо вина и некаждодневного шашлыка из осетрины. Звонкое ржание:

И-и-иииии...

И-и-иииии...

Ужин.

У-ууу.

Переварить – и к морю – ю-у...и... мм... У моря – ракушки, которые надо собирать. Крошечный смысл, дело – в здешней бессмыс­лице. Потому что мыслей нет. Есть «ммм» и «у». А «Прощай, сво­бодная стихия!» – это О. А Анчар – это А. А здесь – М...у... Ко­ровы здесь – красивые, рыжие. Му, внутренне мычу я на море, по­тому что оно мне не нравится. У детей – звуковая палитра богаче раз в сто. Олег и Оксана. Звучит почти как дельфин и русалка. Маленькие человечки-звереныши. За каждого из которых две самки, две мамы, две Оли – утопят море. Загрызут – собаку, волка, человека. И – доедят недоеденную порцию завтрака, обеда и ужина. Потому что... кончается на у... У-у – звук поглощения.

Колокольчики, звякальщики, динь-динь, динь-ди-лень, не прекра­щающееся: бзя-бзя, амюся, улю-лю, чав-чав – детская тарабар­щина. Звякалки, звереныши, пташечки, улю-лю-кальщики, аукают­ся целый день, детство детское, динь-динь, тили-тили, жили-были дед и баба, ели кашу с молоком.

Птички-пташечки бубенчики, птички вы наши, рыбоньки – наплава­лись после завтрака, рыбки наши, наплавались рыбоньки, стучат зу­бами, мерзнут, и море им – по спасательный круг, и до того берега они доплывут завтра или сегодня... А потом – динь-ди-лень, динь-динь, – дз-дз-дз – зубами, кто кого перестучит. На мокрых забросанных песком пеленках греются котята друг об дружку и об солнышко. И снова – буль-буль, карасики, динь-динь, выше неба, дальше моря. Дз-дз-дз...

У нас – хуже, потому что – медведь на ухо... или... одним словом – взрослые. М-да... Мм...

Чижики, пора на обед!

У-у...