Хармс с человеческим лицом

Александр Кобринский. Даниил Хармс. – М.: Молодая гвардия, 2008. – 502 с. («Жизнь замечательных людей»)

«Жизнь это море, судьба это ветер, а человек это корабль. И как хороший рулевой может использовать противный ветер и даже идти против ветра, не меняя курса, так и умный человек может использовать удары судьбы и с каждым ударом приближаться к своей цели». Эти слова принадлежат поэту, погибшему от голода в тюремной психиатрической больнице блокадного Ленинграда. А записаны они в августе 1937 года, когда автор, лишенный возможности зарабатывать и без того недостаточные деньги писательским трудом, каждую минуту ожидающий ареста – по обвинению во вредительстве в детской литературе или по доносу уже «взятого» знакомого, голодал вместе с женой в доме № 6 по Надеждинской (ныне Маяковского) улице. «Прохожий!/ Это улица Жуковского? <...> Она – Маяковского тысячи лет:/ Он здесь застрелился┘» Нет, не всё угадали, Владим Владимыч! Улица так Жуковского и осталась, а переименовали соседнюю с ней Надеждинскую, лишив город чего-то большего, чем название одной из не самых респектабельных местностей. Однако всякий, кому в последние пару лет случалось фланировать по ней, видел надпись на мемориальной доске, присобаченной к желтому фасаду: «Из дома вышел человек┘»

Ювачев любил примерять маски и принимать позы. Хармс и Татьяна Глебова позируют для домашнего фильма "Неравный брак". Фото П.Моккиевского. Начало 1930-х. Иллюстрация из книги.

Даниил Иванович Хармс в последний раз вышел из этого дома двадцать третьего августа сорок первого года. Приблизился ли он с тех пор к своей цели? И если да, то где эта цель? Можно принять вполне обывательскую систему координат. В таком случае, поэт потерпел фиаско. Но, полагаю, более прав предтеча Александра Кобринского, швейцарский литературовед Жан-Филипп Жаккар, в своем фундаментальном труде «Даниил Хармс и конец русского авангарда» писавший: «┘следует рассматривать творчество Хармса не как неудавшуюся попытку выразить невыразимое <┘>, но как успешную попытку выразить ограниченность и невозможность такого предприятия».

И все же биографически Хармс «с той поры исчез», и это было бы грустно, когда бы в восьмидесятых годах вдруг не стало так «смешно». Я имею в виду разразившийся тогда карнавал уродливых масок, которые некоторые «гладкоповерхностные» исследователи Хармса пытались напялить на него. Пожалуй, первая серьезная волна хихиканья и бульканья прошла после, откровенно говоря, недальновидной левитинской постановки «Хармс! Чармс! Шардам!» в московском театре «Эрмитаж» и последовавшей затем публикации хармсовского изборника «Полет в небеса», в предисловии к которому поэт был почти издевательски назван «чудодеем». Если до того Хармса некоторые желали видеть в списках отряда советских детских писателей, то после, в восьмидесятые и девяностые годы, предпринимались попытки тем или иным «макаром» пристроить его в ряд писателей-юмористов, между кривляющимися измайловыми и жванецкими. И хотя сделать ни то ни другое в итоге не удалось, у многих недальновидно обученных грамоте прощелыг до сих пор при одном только имени Хармса начинает играть на губах улыбка юродивого.

Не только им, но и вполне полноценным читателям, несомненно, будет в разной степени полезна книга Александра Кобринского, вышедшая в известной биографической серии «ЖЗЛ». Издание это, по сравнению с тем, что уже довольно широко известно о Хармсе, содержит не так уж много нового. Обозначу запомнившееся. Например, те, кто привык начинать знакомство с корпусом поэтических текстов Хармса с полудетского стишка «В июле как-то в лето наше┘», узнают из книги, что оригинал произведения был напечатан в «Чтеце-декламаторе», откуда его и переписал юноша-поэт, так что хармсовскими здесь оказываются лишь полуграмотные орфография и пунктуация. Такие ошибки в хармсоведении случались и раньше, в частности, когда в название подготовленного Михаилом Мейлахом издания записных книжек Хармса «Горло бредит бритвой» предательски вкралась строка Маяковского. Отдельное и личное спасибо Кобринскому за подробнейшее, едва ли не по минутам, освящение знаменитого обэриутского вечера «Три левых часа» – так, что в отдельные моменты создается эффект присутствия.

Обильно и ретроспективно процитированы письма к поэту и ценные воспоминания о нем. Особенно интересна глава о курской ссылке. В этой связи читателям любопытно будет узнать и о весьма неблаговидной роли, которую, по информации биографа, сыграл наш прославленный столетний юбиляр, душка Ираклий Андроников, в истории с первым арестом группы ленинградских детских писателей в декабре 1931 года.

По сути дела, перед нами – исчерпывающее на сегодняшний день исследование признанного и уважаемого ученого-биографа. Грешит оно тем же, чем и другие книги серии, заказанные и выпущенные «Молодой гвардией» в последние несколько лет мемуарного бума, – видимой поспешностью, с которой сей благородный труд воплощался на бумаге. При чтении книги порой возникает впечатление, что Кобринский взялся за перо, смутно представляя себе общий план работы. А может быть, решил впоследствии увеличить объем рукописи? Кто знает. Как бы то ни было, повторы и возвраты не вызывают читательского удовольствия. Нельзя, однако, не признать, что главная цель книги – показать объемное, «человеческое» лицо Хармса на живом фоне его эпохи – несомненно, достигнута. Более того, как и всякая удачная книга серии, биография, написанная Александром Кобринским, оставляет читателя наедине с вопросом: какова была цель жизни замечательного человека? Рискну подсказать вариант ответа, представляющегося мне чрезвычайно важным для понимания личности и творчества Даниила Хармса.

У американского поэта Карла Сэндберга есть стихотворение, лирический герой которого предлагает некоей Дженни выбрать звезду – белую или голубую – и полететь к ней вдвоем. В вольном переводе на русский, звучащем, кстати, в одном из фильмов сериала «Знатоки», проблема выбора состоит в следующем: до первой звезды нужно лететь всего десять лет, а до второй – целых сто, что превышает предел нормальной человеческой жизни. «Так к какой же звезде мы поедем с тобой – к белой или голубой?» Уверен, и книга Кобринского в том еще раз убеждает, что для Даниила Хармса, стремившегося «использовать удары судьбы и с каждым ударом приближаться к своей цели», выбор, с поправкой на своеобразие его личности и обстоятельства биографии, был бы очевиден.