От деда к деду

Несмотря ни на какие петровские реформы, настоящий новый год в России начинается по-прежнему первого сентября. Школьники идут в новый класс, студенты – в свои университеты, начало сентября – это начало нового политического сезона, с недавнего времени – телевизионного, по старой традиции – театрального. Вокруг первых сентябрьских дней обычно и «группируются» наши театральные академии: несколько дней назад открыл сезон Академический театр имени Вахтангова, на днях открываются МХАТ имени Чехова, горьковский МХАТ, Театр сатиры, Драматический имени Станиславского, Академический молодежный театр┘ Все, как обычно: сбор труппы, представление новых актеров, объявление грядущих премьер, на следующий день или через день – первый спектакль сезона, а не за горами и первые премьеры.

Рутина, та самая, в поговорки вошедшая театральная рутина, не позволяет остановиться, оглянуться и заметить, что все эти радости и страдания все больше и больше – внутритеатральные. В смысле – искусство для искусства (а вернее и чаще – для непритязательного развлечения), а проще говоря – оторвался ты от жизни, брат театр.

Так и крутится в голове и просится на язык строчка из печальной песенки Вертинского: «Я не знаю, зачем и кому это нужно┘» В русском театре этот вопрос никогда прежде не стоял: и те, кто ставил спектакли, и те, кто играл в них, и тем более – те, кто покупал билеты и приходил в зрительный зал, – все знали «зачем». То, что происходило в театре, было нужно им всем. Пьесы Розова, Рощина, Володина, Гельмана, Шатрова говорили об их собственной жизни и более или менее прямолинейно отвечали на вопросы, которые волновали каждого сидящего в зале. И, естественно, тех, кто их ставил.

Кто-то скажет: «Когда это было?!» Когда мы были молодыми и чушь прекрасную несли┘ Сейчас – повзрослели. Борис Николаевич Любимов, известный критик, профессор и директор Бахрушинского музея, любит в таких случаях приводить «расчеты»: в пору, мол, создания «Современника» Олегу Ефремову было 29 лет, «старику» Любимову, когда открылась Таганка, – всего-то 47, Марк Захаров пришел в Театр имени Ленинского комсомола, когда ему «стукнуло» 37. Были, конечно, силы, но помимо того у каждого из них был вкус к жизни (и – что немаловажно – свой собственный счет к советской власти).

Картина сегодняшнего российского театра больше, конечно, напоминает «совет ветеранов», в котором бразды правления передаются от одного заслуженного пенсионера союзного значения – к другому. Чтобы не обидеть достойных, скажем так: молодые немногим отличаются от тех, кого уважения ради назовем зрелыми. И те и другие далеки не столько от народа (о народе, то есть о публике, сегодня думают все, о ней все мысли), сколько – от самой жизни. Как будто все у них хорошо, с властью – хорошо, на улице – хорошо, и нет никаких конфликтов с окружающим миром.

Как будто все бомжи и проститутки, стройбаты и прочие крайности жизни родились в перестройку и с нею вместе мгновенно растворились, ушли в небытие. А то, что можно назвать «заботами современника», простого, бывшего советского человека? В перестройку они никого не интересовали, нет их и теперь. Ну разве что Марк Анатольевич Захаров по старой своей привычке соорудит на сцене «Ленкома» нечто совсем уж метафорическое со стрельбою в зал. Или – Олег Павлович Табаков, пожалуй, единственный из так называемых тяжеловесов, кому хотелось бы, чтобы дыхание улицы пробивалось на сцену сквозь толстые стены старого театрального здания в Камергерском или в театральный подвал на Чаплыгина. Но часто это – отражение отражения, не находя пьес, МХАТ имени Чехова перекладывает для сцены более или менее «актуальную прозу» – «Пролетного гуся» Астафьева, «Сонечку» Улицкой и «Белое на черном» Гонсалеса┘ Сами молодые, от которых ждали «нового слова», все чаще отдают предпочтение классике: Кирилл Серебренников, начавший обжигающим «Пластилином» Василия Сигарева (которого признали в Европе и о котором Стоппард сказал, что Достоевский, если бы он жил сегодня, писал бы, наверное, именно так), в прошлом сезоне обратился к проверенным временем текстам. Нина Чусова ставит Гоголя и Островского, а выбирая современный сюжет, останавливается на истории о том, как российская бизнесвумен устраивает свою личную жизнь с резиновой куклой. Современность сложна? Или – неинтересна?

Про Чечню, про бомжей, про приезжих молдаван, которые вусмерть бьются за картонную коробку, про жизнь политтехнологов и фанаток-самоубийц можно узнать в Москве в одном-единстовенном месте – в подвале «Театра.doc», на сорок мест, созданном руками нескольких безумцев-энтузиастов, создающих свои шедевры на собственные деньги и с трудом собирающих их, чтобы платить за аренду подвала┘ Но это – рассказы о крайностях жизни. Кто расскажет про саму жизнь, простую и сложную?

В российском театре, кажется, уверовали, что и у него, как у самой России, свой особый путь: мол, есть какие-то всеобщие законы судеб, а есть между тем особые правила, по которым живет и здравствует русский театр. Однако же на поверку особости никакой нет, и родимый наш театр живет по законам, которые даны нам свыше, а в нашей нынешней жизни торжествует разделение труда: политик занимается политикой, солдат воюет, а сапожнику не полагается судить выше сапога. В этой новой системе координат война в Чечне идет на какой-то другой планете, катастрофы самолетов переживаются только родственниками погибших, где-то далеко-далеко люди рождаются, женятся, работают и умирают, а театр живет своими собственными театральными заботами, перемывая косточки Аркадиной и Раневской, разбираясь в сложных связях этих беспокойных дам с Тригориным и Лопахиным соответственно.

Как-то не по-русски все это.

В России традиционно именно театр был искусством прямого действия. Не кино и даже не литература. А сегодня кино куда ближе к реальности нашей жизни, чем театр. Зритель и в кинотеатры-то пошел, обратив внимание на то, что кино заговорило «на его языке». Когда кино стали снимать о том, что имеет отношение к жизни, и про то, что волнует сегодня, оно и стало приносить прибыль и «давать» сотни тысяч, а теперь и миллионы зрителей: «Антикиллер», «Бумер», «Ночной дозор»┘ Ничем похожим театр похвастать не может. Может быть, пока?