Андрей Кротков На первой же странице своего дневника Роберт Музиль заявил: "Это - не искусство". С ним согласен Арно Шмидт: "Дневник? Алиби для путаника, отхожее место литературы!" А за сто лет до них Пушкин категорично писал Петру Вяземскому: "Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? Черт с ними! Слава Богу, что потеряны. Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции - охота тебе видеть его на судне┘"
Таков один полюс мнений. Дневник - разновидность писательской интимной жизни, собрание черновиков, глухая исповедь самому себе, чужому глазу и уху на страницах дневников делать нечего - ступайте прочь, непосвященные, здесь святое место любви!
А что же другой полюс? Как быть с великим множеством дневников и записных книжек, без которых потомки попросту не смогли бы узнать хоть что-нибудь достоверное о жизни предков? Как быть с дневниками, в зачине которых стоит непременное "Я пишу это для себя" - и уже по этой фразе видишь, как изнывает автор от желания поскорее увидеть свои интимности напечатанными массовым тиражом? В какой разряд прикажете отнести литераторов, опубликовавших сущую горстку, но оставивших после себя дневниковое многотомье, - скажем, Генри Торо (в 18-томном собрании его сочинений напечатанные при жизни тексты вмещаются в один том, письма занимают 7 томов, остальное - дневники) или Михаила Пришвина? К литературе или к истории отнести труд жизни крупного английского чиновника XVII века Сэмюэла Пипса, который службой в морском министерстве откровенно тяготился, но исполнял ее при этом рьяно, а собственные ежедневные записи неведомо зачем лелеял - чтобы полтора века спустя в 29 томов его расшифрованных дневников мертвой хваткой вцепились британские ученые мужи всех мастей? Что такое "Разговоры с Гете" Эккермана - протоколы застольных бесед веймарского мудреца или некий странный дневник одного человека, ведшийся другим человеком?
Что-то тут нечисто. Надо разобраться, навести порядок и цеховую дисциплину. Иначе всякий, втихаря пописывающий ежедневные заметки, возомнит себя писателем с мнениями и суждениями непреходящей ценности. Кроме разве что российского императора Николая Второго. Кажется, кто как не он мог бы оставить немало интересного в своих дневниках - и оставил примерно следующее: "Сегодня проснулся рано┘ Завтракали с Аликс, пили кофе┘ Ходил гулять в парк, застрелил двух ворон┘ Вечером с матросом пилили дрова, напилили огромную кучу┘ Стул сегодня был хороший┘"
Пожалуй, стоит прислушаться к Максу Фришу: "Время нас не преображает. Оно только раскрывает нас. Если не таить это, а записывать, то ты открыто выразишь образ мыслей, который верен в лучшем случае лишь в данное мгновение и в момент возникновения. Мало кто исходит из надежды, что послезавтра, когда будешь думать наоборот, станешь умнее. Человек является тем, чем он является. Перо в наших руках подобно стрелке сейсмографа, и, в сущности, это не мы пишем - нами пишут. Писать - значит читать самих себя. А это редко доставляет чистое удовольствие... Делая зримыми зигзаги наших мыслей в тот или иной момент, мы только и можем, что познать свое существо, его хаотичность или его скрытую цельность, его неотторжимость, его правду, которую не выскажешь непосредственно - ни о каком отдельном мгновении".
Франц Кафка был предельно искренен, когда завещал ни в коем случае не публиковать его дневники, - но столь же искренен был Макс Брод, опубликовавший их вопреки всем запретам. Стендаль делил себя пополам - из художественных текстов изгонял малейшие признаки авторской субъективности, а в зашифрованных дневниках (о существовании которых не знали даже ближайшие друзья) давал этой субъективности полную волю.
Первым - может быть, и последним, - кто оценил возможности дневникового жанра, кто ощутил притягательность для аудитории мгновенно опубликованного частного мнения, был Достоевский. Его "Дневник писателя" - явление уникальное. Сперва - нечто вроде современной колумнистики, регулярные выпуски на страницах газеты "Гражданин", среди которых как бы ненароком вкраплялась беллетристика (рассказ "Бобок"). Затем - самостоятельный ежемесячный "журнал одного лица", оперативный публицистический отклик на текущие события, бешено популярный, расходившийся огромными по тем временам тиражами (в 1877 году - 3000 подписчиков и столько же экземпляров в розничной продаже), перемежаемый для разрядки художественными текстами ("Мужик Марей", "Кроткая").
От "Дневника писателя" отпочковались розановские "Уединенное" и "Опавшие листья" - тексты не менее уникальные. Вот уж где в полном соответствии с суждениями Макса Фриша восторжествовал "момент возникновения"! Как академический, профессорствующий философ Розанов был малоуспешен. А в жанре "дневника на публику" сразил даже такого требовательного и придирчивого ценителя, как Бердяев: "Чтение Розанова - чувственное наслаждение. Трудно передать своими словами мысли Розанова. Да у него и нет никаких мыслей. Все заключено в органической жизни слов и от них не может быть оторвано┘ В ослепительной жизни слов он дает сырье своей души, без всякого выбора, без всякой обработки┘ Писательство для него есть биологическое отправление его организма. И он никогда не сопротивляется никаким своим биологическим процессам, он их непосредственно заносит на бумагу, переводит на бумагу жизненный поток┘ Гениальная физиология розановских писаний поражает своей безыдейностью, беспринципностью, равнодушием к добру и злу, неверностью, полным отсутствием нравственного характера и духовного упора┘ Он готов отрицать на следующей странице то, что сказал на предыдущей, и остается в целостности жизненного, а не логического процесса┘ Документы его души┘ он сам опубликовал для мира".
Ближе к нашим дням Генрих Белль напечатал "Ирландский дневник" (1957), а Джон Стейнбек - "Путешествие с Чарли в поисках Америки" (1962). По заглавиям складывается впечатление, что это просто путевые заметки, дежурный жанр, образцам которого несть числа, - пришел, увидел, написал. Но не тут-то было. Полнейшая бессвязность и отрывочность содержания, никаких этнографических впечатлений, а у Стейнбека еще и спутник - пес непонятной породы, то есть существо, способное часами выслушивать излияния хозяина, но едва ли способное вступить в дискуссию по судьбоносным проблемам и опровергнуть доводы собеседника. Перед нами несомненные образцы того типа творчества, которое свидетельствует об усталости автора от необходимости выдумывать небывшее - вливаясь в "поток жизни", он лишь реагирует на него привычным образом, преобразует поток внешних событий в поток интеллектуальных и эмоциональных реакций и впечатлений, в непрерывно пишущийся "автороман" для себя самого.
Вот мы и подошли к необходимости суждения. Писать - выводить буквы пером по бумаге - нынче умеют все, и никому это не запрещено. Равно как никому не вменяется в обязанность читать написанное другим. Но для писателя дневники и записные книжки - это нормальная профессиональная патология. Писатель - тот, кто не может не писать. Это образ жизни, расточающий себя даже тогда, когда нет надежды на воздаяние. В наши дни Несторы-летописцы не нужны. Они бесполезны, если не вредны. Почти автоматическая архивация мировых событий, в том числе рутинных и незначительных, совершается непрерывно, и автор дневника, в котором прилежно зафиксировано содержание годового комплекта ежедневных газет, едва ли сможет рассчитывать на славу Сэмюэла Пипса и благодарность потомков. Профессия хрониста сохраняет значение лишь для сферы провинциального краеведения, ибо историй города Глупова в России по-прежнему творится много.
Писатель - другое дело. Писательские дневники - это способ подкачки воздуха в замкнутую камеру литературной работы, требующей одиночества и сосредоточенности. Когда необходимо уйти от сюжетных перипетий очередной книги, писатель пишет себя - потому что больше ничего не умеет. Литераторский дневник, ведущийся пунктуально, со временем неизбежно становится "книгой перемен", ибо его отдельные фрагменты вне породившего их контекста времени и индивидуального состояния обретают самостоятельную ценность. Такие фрагменты сами авторы пугливо и стыдливо называют миниатюрами. Вересаевские "Записи для себя", астафьевские "Затеси", дневники Федора Абрамова - собрания микротекстов, напоминающих живые, готовые вот-вот распуститься древесные почки. С той разницей, что дремлющий в "почке" текст может развернуться, а может и неопределенно долго продремать, особенно если в нем заложена такая потенция, как свобода додумывания для читателя. Ведь писатель не обязан тащить читателя до конца замысла - иногда достаточно бывает подтолкнуть в нужном направлении.
Опубликованный текст - всегда диалог. Дневник по определению монологичен. Это тот единственный случай, когда разговор с самим собою не является объективным признаком душевного заболевания. Чтобы подтвердить этот тезис, вновь дадим слово Максу Фришу: "Неизреченное - пустота между словами, а слова всегда говорят о второстепенном.... Наше истинное желание в лучшем случае поддается лишь описанию, а это дословно означает: писать вокруг да около. Окружать. Давать показания, которые никогда не выражают нашего истинного переживания, остающегося неизреченным; они могут лишь обозначить его границы, максимально близкие и точные, и истинное, неизреченное выступает в лучшем случае в виде напряжения между этими высказываниями".
Время, когда вести дневник станет некому, называется концом света.
