Время надышало на прошлое

Культурный центр «АРТСтрелка» вновь открыл свои ворота и двери, вслед за которыми открылась и новая серия выставок: пять проектов, объединивших фотографии и инсталляции.

Все представленное вполне самостоятельно и не увязано друг с другом общим замыслом. Однако смотреть хорошо все разом, и при этом очередность открываемых дверей несущественна. Важны пережитые эмоции, подытоженные впечатлением. Тогда, пожалуй, увиденное даже можно объединить темой путешествий во времени и пространстве. В своих фото монотонно перемещается по проводу-горизонту между двумя абстрактными «А» и «Б» Антон Литвин. По указке Максима Русакова, смеясь нелепости, зритель якобы погружается в себя и отдаляется от себя же под грохот незамысловатого «Аттракциона» в виде движущегося кривого зеркала (вспоминается шум столь же незамысловатого усыпляющего агрегата из «Завета» Эмира Кустурицы). Ходит по «Улице» в поисках скрытой красоты Даниил Зинченко и, наконец, Хайм Сокол ищет преодоления «Криптомнезии», предъявляя «Рецидивы» прошлого, на которые надышало время.

Выпадает отсюда только «Диалог Пятачка со Степашкой» Сергея Сапожникова и Романа Эсс: пламенный в действительности монолог зарубившего свинью (и даже не одну) Степашки и сопровождающие это фотографии. Монолог – ирония, имитация бессвязной неграмотной речи, состоящая из типичного набора общих фраз, пошлостей а-ля «мексиканские страсти». На снимках – нарочито брутального вида «герой» среди отрубленных окровавленных свиных голов. Сама картинка – впрочем, ненавязчиво – взывает к тени «Повелителя мух» Уильяма Голдинга. Однако в отличие от голдинговского в данном случае смысл, так сказать, содеянного и главным образом даже не сделанного, а рассказанного остается туманным. Кажется, что ирония, игра с именами знакомых всем с детства персонажей, а также с заполнившими до отказа культурное пространство речевыми штампами лишена вывода – иначе говоря, заходит в тупик.

Самое запоминающееся из всего показанного на этот раз – фотографии Зинченко и инсталляции Сокола. Испытавший влияние Брессона, Пинхасова и Савельева, Даниил Зинченко (представлявший многие работы на недавней «Серебряной камере-2006») вскрывает неочевидную привлекательность окружающего пространства. Он смакует эту неочевидность, постепенно раскрываемую тайну. Свет и пар, обычные люди (как, например, в «Авоське») преображаются съемкой контражур. И увлекательные опыты с фактурой, которые также по-новому высвечивают привычное («портрет» в расколотом зеркале или наслоение отражения на стекле и тени на стене, внешнего пространства и интерьера).

Хайм Сокол, представивший, пожалуй, самый концептуальный проект, следует по задворкам памяти за бесценными объектами: теми, что ничего не стоят и в то же время не покупаются ни за какие богатства. Автор вступает в разговор со старыми вещами и с самим временем (недаром оно фигурирует в описании техники объектов), провоцируя их поделиться воспоминаниями о прошлом, которое было в действительности или которое лишь придумывается-«вспоминается», но становится неотделимым от некогда бывшего. Если нет вещественных воспоминаний, нет доказательства прошлого – приходится все это конструировать. То, что нельзя сохранить как вещь, – например, содержание писем, фразы, имеющие значение лишь для конкретного человека, – Хайм Сокол стремится вещью сделать. «Бумажный» самолетик из тетрадного листа; содержание непрочитанных писем; обрывки фраз, которые так скрипуче-трудно (для не посвященного в «чужие воспоминания» зрителя) соединяются с тем, что видишь («Папа! Передаю тебе привет» среди вороха разрозненных обрывков бумаг, фотографий и писем или «Сла-а-а-а-вик! Домой!», относящееся теперь не к конкретному человеку, а к зеленому пластмассовому солдатику). Жесть полусерьезно-полушутя выбирается за вечный по сравнению с бумагой или невещественными впечатлениями материал. Но и ее, раскрашивая ржавчиной, корректирует время, столь важное для Сокола.

Почему фотографии Зинченко и инсталляции Сокола наиболее привлекательны? Потому что в них есть тайна, которую нельзя просто пересказать (ведь наблюдающий уличную жизнь Зинченко рассказывает о ней, «не раскрывая рта») и нельзя просто увидеть (потому что воспоминания другого никогда не станут своими). Тем не менее эта тайна требует непосредственного участия, взамен награждая каждого собственными разными ассоциациями.