Живая жизнь

Она родилась в атмосфере всеобщего обожания. Судьба была невероятна щедра к ней. Ее окружали поразительно интересные люди, которые общались с ней на равных. Жизнь в рождественской сказке, где встреча с каждым человеком это подарок.

Она – Наталья Дмитриевна Журавлева, дочь известного мастера художественного слова, чтеца и артиста Дмитрия Николаевича Журавлева. Она – актриса, чтица и снова актриса. Ее собеседниками были Святослав Теофилович Рихтер и Александр Сергеевич Пушкин, Михаил Федорович Астангов и Марина Ивановна Цветаева.

Гости дома: Виктор Ефимович Ардов, Анна Андреевна Ахматова, Борис Леонидович Пастернак. Встречи с ними стали для юной Наташи фактами ее личной биографии, а позже для зрелой актрисы Натальи Дмитриевны Журавлевой – фактами ее творческой судьбы.

Она мечтала быть актрисой, «великие» ей не советовали. Но она стала актрисой. Мир детских иллюзий рухнул. Явился мир реального искусства. Как жесток и несправедлив оказался этот мир.

Актриса стала чтицей, создав свой собственный театр. Судьба не баловала ее до встречи с Анатолием Васильевичем Эфросом в Московском театре им. Ленинского комсомола.

И пауза, пауза, пауза. На грани актерского небытия следующий шаг в педагогику, забытья в учениках.

И вдруг... возможность новой жизни, о которой мечталось в юности, – жизни на сцене. На сцене театра Олега Павловича Табакова.

Детство

«У меня было абсолютно счастливое детство. Мы все очень любили друг друга. У нас были изумительные родители, которые любили нас. Мы были желанными детьми. Правда, каждый раз ждали мальчика. Разница с моей сестрой – 1 год и 5 месяцев. Я родилась в декабре 1937г. Помню себя с начала войны. Эвакуация. 1941-42 гг. Мы ехали в теплушках, набитых вагонах, нас бомбили. Доехали до Куйбышева и потом поплыли на пароходе на Урал, в Пермь. Будучи бандиткой, сумасшедшего темперамента, я сорвала со своей подружки чепчик и бросила в реку. А тогда каждая вещь была на вес золота. Меня ужасно ругали. У меня был очень активный характер и есть до сих пор. Я с Машей абсолютно разные, лед и пламя. Я тиранила сестру, отбирала у нее игрушки, постоянно обижала ее. Мама плакала, а няня Леля говорила: «Ну что ты делаешь?! Игрушки нельзя отбирать, ими нужно меняться».

Дедушка с маминой стороны был военным, погиб в 1910г. Бабушка Данильченко, – где-то в глубине есть украинские корни, дедушка Гантарь; по маминой линии в роду мещане, которые к ХХ веку стали выходить в учителя.

Папины родные – богатые, зажиточные крестьяне. Украина, Харьковская губерния. Оболенские богатые мещане. Все замечательное, что я люблю в папе, это от бабушки. У них с дедушкой, Николаем Ивановичем, было восемь детей, трое умерли. Единственную дочку дед отдал в гимназию. А бабушка всех сыновей отправила учиться.

– В каком возрасте Вы себя ощущаете?

– 24 года. Счастливое время. Как-то гуляла со Святославом Теофиловичем, и, ужасно смеясь, он вдруг сказал: «Самое главное в 70 лет помнить, что тебе не 24, чтоб не казаться смешным». А кроме того, я очень хорошо и ясно помню, как я справляла тот свой день рождения в 1961 году. Свободное время. Я окончила институт, работала в театре Ленинского комсомола. Вокруг меня были интересные люди, старше меня, среди которых мне было безумно интересно.

На свой день рождения я пригласила Рихтера с женой, Михаила Владимировича Алпатова с женой, Виталия Яковлевича Виленкина, Софью Станиславовну Пилявскую... Мы сидим в крохотной комнате на улице Вахтангова, стоит хохот, играем в шарады, эти изумительные люди ребячатся, как малые дети.

Я человек, которому совершенно необходимо, чтобы его любили.

Дом наш был очень гостеприимный. Нас укладывают спать и мы, слыша шум, изо всех сил жмуримся. Потом открываем глаза, а у нас на стульях лежат подарки, которые приносили гости для нас, для девчонок.

Нас не баловали. И это была роковая ошибка. Мы были любимы, но не избалованы.

Я училась в женской средней школе № 71. В девятом классе мы соединились с мальчиками. Я сразу же умудрилась в какого-то красивого влюбиться. Моя первая учительница до 4 класса была простая сельская женщина. Она говорила «Что вы чишите?» Это означало «Что вы чихаете?» Она была добрейшая и мы ее любили. Был прекрасный математик и ужасный физик. Я была сугубо гуманитарным человеком и всё, что мне не давалось, я списывала у своей подруги Жени Черняк, с которой мы дружим до сих пор.

Выбор профессии

Папа не хотел, но и не сопротивлялся. Весь дом был пропитан атмосферой театра с детства, я играла в домашнем театре и особо не задумывалась о выборе профессии. Как-то мы шли с мамой по бульвару и увидели Александра Алексеевича Остужева. Он спросил: « Ну что, деточка, куда хочешь поступать?» Я ответила, что хочу быть актрисой. Он стал меня отговаривать. А когда я сказала, что все равно буду актрисой, Остужев меня благословил.

В институт поступала мучительно – тряслась, боялась. Я поступала одновременно и в Щукинское училище, и во МХАТ. И в обоих дошла до III-го тура. Но хотела я в Школу-Студию. Моя подруга с курса и по сей день Галина Ивановна Морачева вспоминает, что я сидела в синем платье с длинными косами, прямым пробором и занималась аутотренингом, и Галя решила: «Ну, подумаешь, люди из деревни приезжают, чего я-то боюсь?!» Вот такая я была – «деревенская»! Умирала от страха. И не верила в себя. Страх мешает, но он есть всегда... Ну что ты хочешь, если Рихтер боялся, у него были ледяные руки. Однажды он мне сказал: «Дайте мне немножко шампанского, я так боюсь, не могу». Я говорю: «А как же Вы будете...?» «Ничего, ничего, это всё одно наложится на другое». На турах я познакомилась с Таней Андриканис (впоследствии Татьяна Лаврова) и, как уже сказала, Галей Морачевой. Мы были 1-ая группа Аллы Покровской, а Саша Лазарев, Толя Ромашин, Алик Федоров, Слава Невинный и Юра Гребенщиков были 2-ой, так как они были из других городов. Тогда МХАТ выезжал в разные города для прослушивания.

Первый тур прошла, слава богу, теперь надо пройти второй, потом третий.

...Три тура пройдено, а результаты не объявляют. С Татьяной Лавровой и Галей Морачевой мы решили пойти в ГИТИС. Мы встретились и, прежде чем туда пойти, решили зайти во МХАТ посмотреть, зачислили нас или нет. И все три увидели себя в списке. И...зарыдали. Кто-то проходил мимо нас и спросил: «Ну что, девчонки, не взяли?» Мы плача отвечаем: «Взя-я-я-ли»... Курс набирал Виктор Яковлевич Станицын, а педагогами были Александр Михайлович Карев, Евгения Николаевна Морес (ученица К.С.Станиславского), О.Г.Герасимов и чуть позже Софья Станиславовна Пилявская.

У нас был замечательный курс, мы все очень любили друг друга. Девчонки были москвички, а мальчишки – из Тулы, Ленинграда, Свердловска, Новосибирска. Мы были как семья и поэтому считали себя обязанными их кормить. Стипендия была маленькая, подработать было невозможно. В кино сниматься не пускали. Один Олег Павлович Табаков убегал сниматься. У них было жуткое общежитие на ТРИФОФАГе, на Трифоновке, где были жабы, холодно... На чей-нибудь день рождения мы не могли просто напиться, вечно придумывали какие-то розыгрыши, мальчишки замечательно пели, у нас были необычные игры, например «ПАНСИЗМ» (от слова penser – думать). Писали друг другу дурацкие, смешные мысли.

Первые шаги

После окончания института на нас приходили «заявки». На меня пришла заявка в Кострому. И вот тут я пассанула. Ведь я была такой домашней! И в первый раз папа воспользовался своим положением. Он пошел на распределительную комиссию и попросил, чтобы мне дали «свободный» диплом. Ему пошли навстречу. По мастерству у меня была «четверка». Я была любимым ребенком, выросшим в любви... А педагогам казалось, что я избалована, что я «актерский ребенок» и меня надо «прижимать». Как-то, работая со Станицыным, я делала отрывок из «Леса» А.Н.Островского, Гурмыжскую, и он мне говорит: «Ну посмотри на него, как будто ты его хочешь». – «Я не знаю, а как это?» – «Ну, посмотри на него, как на коробку конфет!»... Во мне было много детского. Я все время ждала, что меня выгонят... Я была зажата, меня ругали и я постепенно теряла свою радость жизни и открытость. Мне всё меньше и меньше стали давать работы, и к 4-му курсу у меня осталась единственная роль Марины из «Дяди Вани». Спасла меня Софья Станиславовна Пилявская, которая дала мне репетировать чеховского «Медведя» и занималась со мной. После института я год ничего не делала. Была в жуткой депрессии. Потом начала ездить по школьным концертам с чтецкой программой. Но за меня кто-то попросил из Вахтанговского театра у Бориса Толмазова, тогдашнего художественного руководителя театра им. Ленинского комсомола, чтобы он меня посмотрел. Толмазов меня прослушал и взял на разовые роли. Я играла смешные комедийные эпизоды, пока в театр не пришел Эфрос.

В своих чтецких программах я понимаю, что я делаю хорошо, даже очень хорошо, а может быть, ошибаюсь, но я свободна. А вот играть... Я артистка, которой необходим режиссер. После Эфроса пришел Монахов, и с высот искусства мы ухнули в самодеятельность. А вся моя творческая юность пришлась на период Монахова. Играли Михалкова, Софронова... Была примитивная режиссура... Потом пришел Марк Анатольевич Захаров. Всё это время я, не переставая, занималась своей концертной деятельностью. В 1990-х начала преподавать художественное слово в Школе-Студии МХАТ. И вдруг в 1995 году Олег Павлович Табаков приглашает меня в свой театр. Мне кажется, что Олега Павловича мне послал господь вместо папы, дяди Славы Рихтера.

О ролях своих и чужих

Сейчас широкая публика не знает артистов, которые не снимаются. Правда, это было уже в 70-х... Марк Анатольевич говорил: «Мне нужны «медийные лица»; «У нее есть имя». Имя сейчас дает кино.

Алла Борисовна Покровская говорит: «Мы не догоняем». Я не понимаю, чего я не догоняю, честно. Мне хватает того, что я люблю, и изредка это вижу и этому радуюсь.

Со мной происходит интересная вещь – мне пришло понимание того, что мне дано.. 12 лет счастья, которого могло не быть... 12 лет я работаю в театре Табакова и немножко в МХТ. Я переиграла за 12 лет 14 ролей. Меня переполняет чувство благодарности за эти времена.

Вот такую ролечку дают, ей же можно и в морду запустить. А можно сказать спасибо. Блаженное состояние пришло.

Я так жила невостребованно, что удивляюсь, что со мной здороваются, узнают... Я никогда не была знаменитой актрисой. Это грустно. Но не катастрофично. Грустно то, что я не очень хорошая актриса. Это правда. У меня отсутствует честолюбие. Мне кажется, что мне дают роли за шлейф, за папу, за мою интеллигентность.

Пастернак

Мне 9 лет. Звонок по телефону. И голос неповторимый, гудящий:

– Алло, это Пастернак, а можно Дмитрия Николаевича?

Я говорю: «А он спит!» – «Ой, не буди, не буди, а это кто – Маша или Наташа?» – «Наташа» – «Не буди его, детка... Ты знаешь, я сегодня закончил статью о гуннах». Помню, как стояла, прижав трубку... И в конце: «Ну хорошо, детка, спасибо, я выговорился, целую тебя».

Помню рассказы, стихи, которые создавали эту любовную атмосферу к Пастернаку.  Папа делал так, что свое отношение, свой восторг к Б.Л.Пастернаку передавал и мне. Помню его телеграммы к папе. Они очень любили друг друга. Дома у нас читали «Доктора Живаго». Папа дал мне зеленую папку и сказал: «Неси. Это драгоценность!» У папы был жар, умение восхищаться людьми.

...Мне 17 лет. Мы с папой гуляем в переулке, он на костылях, после автокатастрофы, по дороге встретили Б.Л.Пастернака, затащили его к нам. И он рассказывал о своих переводах Шекспира. Я, к сожалению, запомнила только то, как он сидел нога на ногу, узкие брюки, и хлопал ладонью по ноге – нога аж звенела. А на следующий день нам привезли от него однотомник Шекспира с дивной надписью:

«Дорогому Дмитрию Николаевичу.

Горячий, Пушкиноподобный. Вот Вам, только Вам одному библиографическую редкость. Вписал Вам два сонета Шекспира; один из них переведен мной в давнем году. А другой вчера вечером для Александринского театре.

7 февраля1953г. В память о ночной встрече в переулке».

Рихтер

К чему я готова была всегда – это к служению Рихтеру, к полному отрицанию своей жизни ради него. Когда я впадаю в отчаяние, говорю – ничего, зато меня любил Рихтер. Он цацкался со мной. Проводил немыслимое количество времени.

Моя мама была ученицей Ксении Николаевны Дорлиак, матери Нины Львовны Дорлиак, жены Святослава Рихтера (моя мама была певицей).

Летом 1946 года мы жили в Загорянке, недалеко от нас жили Рихтеры. Нина Львовна повела нас знакомиться с Рихтером.

Он длинный, рыжий, в голубой рубашке, ужасно стеснялся, голова набок. Я стояла на ступеньке выше него и смотрела сверху вниз. А он говорит, что ни на каких ступеньках я не стояла, а вылезла из дыры под забором и сразу же начала безумно кокетничать.

А вскоре родители начали брать нас на его концерты. Он был необыкновенного обаяния человек. А Нина Львовна оказала на него большое влияние. Петербурженка, обучала меня манерам, светкости.

Он ценил заинтересованность, желание познания. А во мне этого было более чем! Нас соединяло новое в искусстве.

Он никогда особенно не любил мои актерские занятия. Единственно, что ему нравилось, – моя игра в «Колонистах» по Макаренко, где я играла кулачку, орала, ругалась в зал, а он страшно хохотал.

Я была ему предана по-собачьи. Бросала все свидания и мчалась к нему. Интереснее него не было. Я всегда была готова отречься от своей личной жизни и служить ему.

Вместо эпилога

Приход старости – это очень страшная штука, которую спокойно не может пережить никто. Я видела двух людей, причем мужчин: своего папу и Святослава Теофиловича Рихтера. Они не могли смириться с тем, что их абсолютно молодые души тормозит физика старения. Папа стал терять память. У Святослава Теофиловича стало болеть сердце. Я всегда очень спокойно относилась к своему взрослению. А сейчас, когда я смотрю на себя в зеркало, я отчаиваюсь, именно из-за этой разницы между моим сердцем и моим желанием нравиться. Я никогда не считала, что надо быть красивой. А надо... быть.

Мне нужно быть любимой. Любимой я себя ощущаю в театре и со своими студентами. Моя старомодность в искусстве меня вполне устраивает. Хотя иногда я теряю почву под ногами, потому что нет людей и тех интересов, которые были у меня.