Фото Reuters
Протестное движение в России отмечает первую годовщину. Ровно год назад были выборы в Госдуму, а затем митинг на Чистых прудах, марш на Лубянку, аресты, выход людей на Триумфальную площадь, 100 тыс. человек на Болотной. Националисты кричали про «русский Тахрир». Сенатор Джон Маккейн в своем Twitter предрекал Владимиру Путину арабскую весну в России. Борис Акунин, внезапно превратившийся в одного из спикеров протестного движения, писал, что не желает Путину судьбы Муаммара Каддафи, но его «все равно скинут», поэтому лучше «откосить, пока есть время».
Конечно, это было головокружение от первоначальных успехов. Люди стали выходить на площади, их вдруг перестали «отоваривать» дубинками, президент (тогда еще) Дмитрий Медведев сказал, что слышит голос улицы, и объявил о политических реформах. Власть не предпринимала активных контрдействий, и это интерпретировалось как признак страха, слабости, готовности вот-вот рухнуть.
Однако власть не рухнула. Арабской весны не случилось и, по-видимому, случиться не могло. Даже в Ливии, где недовольство режимом Каддафи копилось десятилетиями, где пролилась кровь, а протест был массовым и вооруженным, сменить власть удалось лишь благодаря вмешательству западных сил. Что говорить о России с ее мирным протестом «рассерженных горожан»?
Протестное движение недооценило Путина. Он смог провести довольно агрессивную предвыборную кампанию, воспользоваться преимуществами, которые давала ему годами строившаяся под него самого система власти, консолидировать значительную часть электората, для которой Болотная неприемлема идейно и стилистически. Путин получил мандат на шестилетнее правление в условиях обострившейся политической конкуренции, а вместе с тем и карт-бланш на трансформацию правящей элиты, включая антикоррупционные чистки.
Если бы осенью 2011 года решение о рокировке премьера Путина и президента Медведева не было принято, события могли бы развиваться иначе. Медведев не обладал и не обладает харизмой, необходимой для консолидации путинского электората, он едва ли смог бы превратить выборы президента в противостояние – условно – Болотной и Уралвагонзавода. Его мандат на правление скорее всего был бы мандатом на «перестройку 2.0», а не на продолжение прежнего курса правящей элиты, и ставка, вероятно, делалась бы на адаптацию настроений креативного класса, а не на конфронтацию с ним. В декабре 2012 года и правящая элита, и оппозиция содержательно могли бы выглядеть иначе. Однако говорить об этом приходится исключительно в сослагательном наклонении, поскольку власть сделала иной выбор.
Важный итог протестного года – новая институционализация политического конфликта, одна из сторон которого (власть) имеет над другой (оппозицией) явное преимущество и постоянно реализует его, одерживая победы на прямых выборах и меняя правила игры при помощи законов. Реформированная политическая система стала более открытой, и формально это придает победам власти дополнительную легитимность, что бы ни говорили ее оппоненты.
Выбор в пользу сплочения рядов, консолидации «своих» сделали, к слову, оба участника политической игры. Оппозиция не нашла в себе ни сил, ни желания, ни способности установить контакт с отвергающим ее путинским электоратом, трансформировать свой имидж в его глазах, предложить сколько-нибудь широкую экономическую, социальную, политическую программу. Власть в лице Путина, в свою очередь, в определенный момент как будто перестала замечать позитивный месседж и объективные причины протеста, о которых наверху говорили немало еще в декабре 2011 года. Наметился стратегический отказ от диалога, что в перспективе не может пойти на пользу ни стране, ни самим участникам – старым и новым – политического процесса.
Валерий Мастеров 
