Фото Gettyimages
Президент России Владимир Путин на заседании Общественной палаты сказал, что выражение протестных настроений в нашей стране «посвободнее и попроще», чем на Западе. Там, по словам президента, «не забалуешь особо. Там бурлит, но только то, что разрешено. Мы этого не замечаем даже. Там хорошо выстроена система, а у нас – нет».
Российский лидер, по всей видимости, имел в виду систему предотвращения и подавления протестов. Движение Occupy Wall Street в США, по его словам, «ФБР порвало в клочья… и это сделали все тихо, как будто в кислоте растворили». Как бы то ни было, протестующие «оккупировали» Зукотти-парк в Нью-Йорке на протяжении двух месяцев, и только затем начались разгон и аресты. Сложно представить себе столь продолжительную акцию протеста в сегодняшней России.
Система политического представительства на Западе развита гораздо лучше, чем в России, и ссылки на молодость нашей демократии здесь, пожалуй, уже не работают. Оппозиция там имеет постоянный доступ к главному медиаресурсу – общенациональному телевидению. Ее прохождение в парламент не обусловлено условной лояльностью вертикали. В результате в западных парламентах довольно широко представлена общественно-политическая повестка дня, включая самые острые вопросы, выражены интересы большинства социальных групп.
Именно эта система, а не силовые структуры в значительной мере ограничивает протестную активность на Западе. Впрочем, правильнее было бы сказать – ограничивает уличную активность. На улицы выходят противники истеблишмента, крайние леваки, анархисты, антиглобалисты, то есть носители и выразители маргинальной повестки. В России границы маргинальной повестки, с точки зрения власти, куда шире. Она включает в себя, например, требования соблюдения Конституции, защиты гражданских прав и свобод.
Российская власть регулярно подчеркивает, что несистемная оппозиция в стране не пользуется популярностью, и это якобы подтверждают результаты выборов. Однако чистого эксперимента нет: оппозиция сталкивается с трудностями при сборе подписей, не имеет доступа на ТВ и прочее. Можно сказать, что и протестные акции в России не собирают сотни тысяч человек, следовательно, не выражают массового настроения. Однако и здесь чистота эксперимента не соблюдена, потому что «болотное дело» и жесткое законодательство о массовых собраниях отпугивают потенциальных участников маршей и митингов.
Сложно не согласиться с частыми высказываниями Владимира Путина о том, что протестные акции должны проходить в рамках закона. Но что делать, если целью акции является привлечение внимания общества и власти к тому, что тот или иной закон неправилен, несправедлив, нуждается в коррекции, смягчении, либерализации? Избранная форма непослушания тому или иному закону (например, о массовых собраниях) в данном случае становится одновременно и содержанием протеста.
Президент говорит, что не нужно бояться акций протеста, если они направлены на решение конкретных проблем. Но ведь ощущение ограниченности в правах, свободе собраний и слова – это и есть вполне конкретная проблема.
Владимир Путин и во время «Прямой линии», и в обращении к Общественной палате провел разграничение между конструктивным (назовем его так) протестом и протестом, которым пользуются для саморекламы политики. Однако практика, причем не только российская, показывает, что одно редко бывает возможно без другого. Граждане хотят, чтобы их услышали. Политик желает набрать очки и при этом обладает организаторскими и коммуникативными способностями. Он в данном случае действует как агент, который имеет свою «прибыль», но без которого очень сложно правильно, эффективно организовать процесс. Эта закономерность может не нравиться власти, но в стране, где протестовать «свободнее и проще», ее, видимо, нужно просто принять.
Дмитрий Орлов 
