Сергей Соловьев Выставку, приуроченную к "Декабрьским вечерам", по понятным причинам, лучше всего смотреть вечерами. Когда растревоженный благозвучием Монтеверди и Вивальди выходишь в антракте на колоннаду и окунаешься прямо в венецианский Гранд-канал кисти Каналетто. Впрочем, опять же, по понятным причинам, удается это не всякому.
Каждый год ГМИИ придумывает изящный способ соединить бомондные концерты в Белом зале и развешанные по сторонам картины. И в этом году, кажется, достиг апогея. Две предыдущие экспозиции имели свои нестыковки: "Музыка в живописи" с показом музыкальных инструментов на полотнах разных веков подошла бы к любой программе, а прошлогодние Клод Моне, Пруст и Дебюсси сочетались очень умозрительно.
Что касается поздних венецианцев XVIII века и современной им музыки, здесь - полное совпадение. На музыкальном помосте прочерчивается линия от мадригальной комедии к рождению итальянской оперы во всем ее блеске. (Есть еще ответвления в сторону композиторов, вдохновленных Венецией (Моцарт, Лист, Шуберт, Чайковский), но они к выставочному делу не относятся.) В это же время в венецианской живописи происходит оформление нового жанра - ведуты (пейзажа города гондол).
Идя прямиком за музыкальным театром, картина превращается в чистой воды декорацию: от масштабных полотен Антонио Каналетто с изображением празднеств (обручение Дожа с морем) до потертых двориков Гварди, созданных на потребу тогдашних туристов. Даже в серьезных вещах, в композициях Тьеполо и его мастерской, расписавших чуть ли не всю Венецию, а заодно Германию с Испанией, главное - не персонажи античной или христианской истории, а ракурсы, ухищренные мизансцены и провалы в бесконечные небеса (не случайно Тьеполо и Ко специализировались на росписях плафонов). В общем, на стенах Пушкинского - сплошь арии и хоры из популярных опер.
Единственная претензия, которая может быть высказана устроителям выставки "Живопись Венеции XVIII", - отсутствие оригинальности. Как в Белом зале, так и на колоннаде - вещи давно известные, из постоянной экспозиции.
Во избежании таких упреков кураторы подстраховались сразу с двух сторон. Во-первых, выставка приурочена совсем не к "Вечерам", а к выпуску каталога итальянской живописи. Она возникла из недр научной работы и не претендует на эффектность - что есть, то и показываем. Впрочем, для широкой публики в самом каталоге заготовлена одна сенсация. Выяснилось, что всем известный "Портрет кардинала" Себастьяно дель Пьомбо принадлежит не Себастьяно, а самому что ни на есть Тициану. Он происходит из коллекции голландского живописца Ван Дейка, который зарисовывал его как тициановский. Появление Тициана в Пушкинском - заявление слишком ответственное и, прямо скажем, еще нуждается в подтверждении.
Вторая подстраховка - от банка "Интеза". Нехватку местных средств для эффектного показа Венеции компенсировали итальянцы из венецианских предместий. В Виченце вот уже десяток лет банк пополняет собственную коллекцию раритетов. Предпочтение отдается серийным вещам - в банковском палаццо Леони Монтанари, открытом для широкой публики, сделано даже подобие иконостаса для демонстрации русских икон. Но лучшей серией считается подборка картин Пьетро Лонги (1702-1785). Именно она с заголовком "Поэзия реальности" завершает всю венецианскую перспективу в ГМИИ и уникальна тем, что у нас в музее нет ни одной (!) работы Лонги.
После буйства ведут бытовые картинки Лонги (14 произведений) кажутся намеренно примитивными: десяток персонажей на безликом фоне, простенькие сцены с нравоучительным подтекстом. Сюжеты выбираются почти лубочные: выступление шарлатана; "по улицам слона водили"; носорог, обозреваемый почтенной публикой; игра в горшок. Здесь можно, подобно другу Лонги, комедианту Гольдони, восхищаться "кистью, ищущей правду". Но правда в том, что эта кисть находит не правду, а сплошные маски - обманки. Жизнь Венеции у Лонги напоминает балаганный театр, где действуют однотипные марионетки. Исчезает музыка - остается лицедейство.
Происходит заключительный акт большой живописной традиции - рука об руку с Лонги идет англичанин Уильям Хогард, который в конце концов и перехватывает первенство в жанре художественной журналистики. Точно так же Франция обойдет Венецию по части салонного искусства. Италия превращается в страну руин и антикварных интересов. В итоге после долгого прохода по колоннаде в антракте очень приятно возвратиться на прежнее место и припасть к звукам бельканто. С ними похороны живописи - последний ее вздох в Венеции - навевают особого рода меланхолию, которую очень высоко ценили в век Просвещения.
