Дарья Курдюкова  |
| Одна из перчаточных кукол Клее.
Фото автора |
О том, что Пауль Клее жил по принципу «ни дня без линии», рассказывают на примере полутора сотен работ, привезенных из бернского Центра Пауля Клее и Фонда Бейелера в Базеле, плюс – три рисунка из самого Пушкинского. В России Клее оценили и начали покупать еще в 1924 году.
Рассудочность Клее вовсе не противоречила его импульсивности. В 1911-м он, назвавшись «еще и бюрократом», начал составлять подробные рукописные каталоги своих опусов, причем включил туда даже часть детских почеркушек, к тому же вел дневники, словом, всячески старался облегчить труд будущим исследователям – и при этом обмолвился как-то, что хотелось бы судить художника не по биографии, а по произведениям. Он мог с дотошностью анатома делать карандашные студии мышц руки или ноги, а мог выпускать на бумажный лист чудных (с обоими вариантами ударения) акробатов да канатоходцев, которые удерживают равновесие, кажется, только по прихоти устроившего весь этот балаган автора. Еще его зовут инфантильным художником – когда родился сын Феликс, Клее взял на себя его воспитание и домашние хлопоты, он мастерил для ребенка перчаточных кукол (тут есть их реплики). Для художника, кажется, были равны и «Пугало-призрак» с черепом и с крестом, нашитым то ли на цветочный ситчик, то ли на байку, и жутковатый «Коронованный поэт» в красной (это, надо полагать, пурпур) хламиде и с вздымающимся, как рога, лавровым венцом, и «Электрическое привидение», и «Клоун с большими ушами». Потому что клеевский «Автопортрет» здесь на равных с ними кукольных правах.
Он изображал циркачей, маски, впавшую, похоже, в транс «Одержимую», у которой в глазницах проступает словно еще одна пара очей, позеленевшего, видно, от трудов и хандры «Молодого пролетария» с детским выражением лица – и он же, будучи теоретиком, преподавателем Баухауза, а потом Академии художеств в Дюссельдорфе, педантично составлял геометрические схемы движения, засушивал цветочки и клеил гербарии, потому что ему это тоже нужно было для объяснения развития и роста форм. Можно еще поспекулировать на сослагательном наклонении, сказав, что, вероятно, из Клее мог бы вырасти хороший музыкант – по крайней мере уже в 11 лет он играл на скрипке в оркестре на благотворительных концертах Бернского музыкального общества. Что выросло, то выросло. Он познакомился с Василием Кандинским, выставлялся с «Синим всадником». Становился успешным. А в 1933-м, с приходом к власти нацистов, его выкинули к чертям из академии, и из Германии художник вернулся в Швейцарию. Четыре года спустя его работы показали на выставке «Дегенеративное искусство» и стали изымать из немецких музеев.
У Клее все – то с чертовщинкой, то с червоточинкой, то с чрезмерностью эмоций, но – с легкой размеренностью ритма. С жуткой очеловеченностью детально выгравированный «Пожилой Феникс», напоминающий призрака из ночного кошмара, и цветные квадраты-«лоскуты» живописной клумбы: цвет у него, как часто бывает у художников после южных путешествий, зазвучал по-новому после поездки в Тунис в 1914-м, появился «прохладный романтизм» абстракции. Карандашный черно-белый, ритмичный «Концерт на ветке» (в нью-йоркском МоМА еще хранится цветная версия работы, уже с названием «Щебечущая машинка») с палочными, как на детских рисунках, остовами и какими-то рыбьими головами – и вдруг поздние вещи, упрощающиеся почти до наива, превращающиеся в линии и штрихи, как у Миро. Сколько идти от акварельной, не по-клеевски безмятежной (хотя 1933 год) «Девушки в саду» до цветной мастикой изображенного «После акта насилия» (1940) с черными, как клетка, аморфными контурами, заключающими в душные объятия зеленый, синий, желтый и бежевый?..
Образы у Клее часто становились фантасмагоричными, а сквозь фантасмагорию при колористической изощренности, изысканности, музыкальности (еще в 1910-м он писал, что «когда-нибудь… должен быть способен предаться свободному фантазированию на цветной клавиатуре из ряда акварельных красок») зияет ужасное. Надломленность, надрывность и ирония рядом беспрестанно переходят друг в друга.
Древнее Nulla dies sine linea («Ни дня без строчки») художник в 1938 году перефразировал в дневнике на свой лад – «Ни дня без линии». Тогда он уже был серьезно болен, но вопреки, назло сковывавшей его склеродермии в последние годы работал очень много. Абсурду жизни противопоставляя абсолют абстракции.
Иногда кажется, что у него был не ход мысли, а скачки, траекторию которых невозможно предугадать. Но эта непредсказуемость завораживает.
