Наталия Звенигородская
Семен Чудин в балете «Этюды».
Фото Дамира Юсупова с официального сайта Большого театра
По времени выхода в свет мировых премьер нынешние московские новинки разделяют какие-то три года. «Этюды» Харальд Ландер поставил в Королевском датском балете в 1948-м, а «Клетку» Джерома Роббинса Нью-Йорк Сити Балле впервые представил в 1951-м. Но это – разные эпохи, разные миры.
Оставшуюся в своем времени «Клетку» к числу мировых балетных нетленок не отнесешь, тогда как «Этюды» – сочинение на все времена. Их соседство в одной программе наглядно и поучительно. Каждую из одноактовок можно рассматривать как своего рода тест.
На сцену Большого театра балет Роббинса перенесли его бывшие танцовщики Жан-Пьер Фролих и Гленн Кинан.
Созданная на музыку Стравинского под очевидным влиянием Баланчина времен «Блудного сына» «Клетка» – 14-минутный сюжет из жизни насекомых. Тех их видов, у которых самки уничтожают самцов по выполнении последними единственного своего природного предназначения. Дабы завоевать право влиться в возглавляемый Королевой рой, Новенькая проходит обряд инициации: вслед за предводительницей (эдакой «Миртой» на новый лад), сладострастно потирая лапку о лапку, легким движением бедер сворачивает шею зажатому меж ними Чужаку.
Любопытно, что такого рода опус появился, когда первая волна заокеанского феминизма угасла, а вторая еще не набежала и среди американок расцветал культ «домашнего очага». Газеты на полном серьезе писали о «злом» спектакле, «нездоровом в своем женоненавистничестве и презрении к процессу размножения».
Впрочем, для нынешнего Большого театра все это значения не имеет. Куда интереснее то, как наши артисты (прежде всего Анастасия Сташкевич – Новенькая, Янина Париенко – Королева, Эрик Сволкин – Второй чужак) чутко уловили стилистику и иронию запоздалого роббинсовского модернизма, не силясь жить на сцене жестокими нравами паучино-мушиной компании, но с аристократичной небрежностью и телесной отзывчивостью войдя в роль эстетствующих на чужом поле классиков.
Тем досаднее, что в «Этюдах» – оде классическому балету – московская труппа оказалась слабее.
Харальд Ландер увидел увлекательнейшую интригу в постепенном овладении искусством классического танца от первых ученических штудий у станка к триумфу сценического мастерства. Выученик школы Королевского Датского балета (позднее на протяжении многих лет ее руководитель и глава труппы), хранитель стиля Августа Бурнонвиля, Ландер успел поучиться у Михаила Фокина и русских педагогов-иммигрантов (в том числе у бывшего артиста Большого театра Ивана Тарасова в США), поработать для Парижской оперы. Так что показанные впервые в Копенгагене, а в новой редакции (в 1952-м) – в Париже «Этюды» на музыку Карла Черни вобрали в себя достоинства трех ведущих мировых балетных традиций, а если быть уж совсем точным – четырех, включая заметно повлиявшую некогда на русский балет школу итальянских виртуозок. От исполнителей, безусловно, требуются сила и техничность, но еще и изысканность, утонченный вкус, безупречное чувство позы и пространства, железное соблюдение рисунка без привкуса муштры. Чуткость к стилю. Вернее – к стилям. Разным. В сочетании и перетекании. Парижский лоск придал балету масштабности и великолепия, не уничтожив, а, напротив, высветив то драгоценное, что привнес в него изначально менталитет нации, подарившей миру хюгге.
На родине Андерсена, Торвальдсена и Бурнонвиля, в небольшом государстве в маленьком театре на крошечной сцене сформировался «уютный» стиль, в котором, однако, не расслабишься. Филигранная мелкая техника, виртуозные заноски, требующие идеальной, безукоризненной чистоты исполнения, деликатность манеры, особая галантность.
В полной мере никто из исполнителей московской премьеры требованиям не соответствовал. С первых простейших па вразброд пошел кордебалет, как будто ощутив тяжесть возложенной на него в этом спектакле ведущей роли и позабыв разом все затверженное за долгие годы в классе. Мощно, размашисто, но неаккуратно, тяжеловато и неожиданно неуверенно выглядели Семен Чудин и Артем Овчаренко. Отчасти спасала положение Ольга Смирнова, убедительная в романтической части, виртуозная (без надлежащего, правда, блеска) в диагонали и фуэте. В целом в московском исполнении ощущалось что-то глубоко провинциальное.
Учтиво польстив труппе Большого театра, работавший (вместе с Лиз Ландер) над переносом «Этюдов» Джонни Элиазен в интервью сказал, что приехал, «чтобы настроить скрипку Страдивари и заставить ее правильно звучать». Неужели марку перепутал?
