Тридцатая любовь Кутзее

СОБСТВЕННО, весь роман белого южноафриканца и дважды букероносца сводится к быстрому развертыванию достоевского тезиса "Смирись, гордый человек, и потрудись на ниве человечества".

Ничего странного в этом нет - Кутзее давно был знаменит у нас как интерпретатор Ф.М. еще по роману "Осень в Петербурге". После этого сочинения по части достоевщины ему можно верить: не каждый русский знает творчество "мастера из Петербурга" настолько подробно. Так вот: пафос "Бесчестья" построен скорее на второй части упомянутого афоризма - на той самой, которую традиционно пропускали советские литературоведы (иначе плохо с Горьким у них рифмовалось).

Итак, немолодой, но еще оч-ч-чень бодрый профессор кислых щей английской литературы вдохновенно потрахивает в перерывах между Байроном и Вордсвортом студентку со своего курса. Студентка, однако, попадается "с гнильцой". Байрона со Скарлатти "вживую" под "Каберне Совиньон" ей, оказывается, мало - и она затевает служебное дознание по части "использования служебного положения". Нашего профессора натурально потихоньку выпирают с кафедры феминистки, но проф (гормоны еще кипят) не сдается: он садится за руль и, матюгаясь, смывается к дочери "в прерии" - отлежаться.

Но у дочки своя фермерская жизнь - она давно уже пашет "на ниве человечества", и папаша в этой упряжке не к месту. Он еще ведет просветительские беседы ("Прости, девочка, но по мне адепты защиты животных смахивают на определенного пошиба христиан. Все такие бодрые, у всех такие благие намерения, что через какие-то время тебя охватывает желание изнасиловать кого-нибудь или ограбить. Или хоть кошку ногой пнуть") - но ясно, что не в коня корм: у поколения next орган "гормональной чести" давно атрофировался. В общем, податься нашему Гумберту Гумберту решительно некуда. В довершении всего на ферму нападают чернозадые пэтэушники, проф покалечен, дочь изнасилована, но в полицию - ни ногой.

Что? Почему? Профессору непонятно.

Но жизнь на ферме налаживается: дочь продолжает упорно трудиться "на ниве", а вот профессор совсем скис - нет ему места со своей сексуальной романтикой ни там, ни тут.

Что прикажете делать?

Тут-то и расслаивается роман на две знаменательные части. Начинается "Бесчестье" как лебединая песня игры мужских гормонов на фоне литературы XIX века, а кончается все, как обычно, "на современном постсексуальном театре": одинокие, никому не нужные люди выдумывают себе жизни и кое-как их доживают. В общем, ты хотел свободного секса, старый козел? Так получай, только не жалуйся, что твоей дочери будет больно.

Зарифмовалось.

Но самое противное во всей этой правдивой, увы, истории - даже не туповатая сонечкина покорность профессорской дочки. Самое омерзительное, что папаша (тот же Раскольников) тоже "смиряется" и начинает угрюмо пахать "на ниве".

В этом, собственно, и заключается "бесчестье" (или, точнее, душевно-гормональная кастрация) по Кутзее. Поэтому роман по крупному счету - это безрадостная история вытравления, выдавливания, выживания из нашей жизни типа "живого человека", для которого понятие "чести" означает не "страх смерти", а "жажду жизни" - во всех ее, так сказать, проявлениях. Этот роман напоминает тексты Каннингема - отчаянным сквозняком настоящего времени и какой-то всеобщей безнадегой: жизни, которой остается все меньше и меньше, и литературы, которая больше никому не нужна.

Что делать! Полноценная жизнь и вдохновенная литература - это роскошь, которую не всякий может себе позволить.

Особенно в Южной Африке.