Дмитрий Романов Читать в детстве не любил, но придумывать свои ответы на прочитанное – лучшая игра. Первым провокатором мимесиса был «Гамлет». А игры кончились, когда столкнулся с «Преступлением и наказанием». И вот подросток, стыдясь непредвиденного восторга, переживает свой первый катарсис. Пугает, но тянет. Вот уже не румяный гимназист он, а феникс, сгоревший над бескрайним новым миром.
«Петербург» Андрея Белого – после него и вовсе не осталось сомнений в бескрайности этого мира, и вопрос о рамках, которые так хочется перешагнуть в поисках чего-нибудь эдакого, отпадает. Если Пушкин – солнце, осветившее границы солнечной системы языка, то Белый – космический пограничник, который прямо здесь и одновременно нигде.
И «Опавшие листья» Розанова, которые в этом ристалище стихий – тихий уголок интимной беседы. Сейчас он для меня – как попить чаю с самоваром на борту «Вояджера». Когда подставляешь лицо вольному солнечному ветру, а вокруг из темной космической материи несутся навстречу и неожиданный «Повелитель мух», и путающий карты Умберто Эко, и безвременье Пруста, и время Плиния, и «Желтая стрела», и «Красный смех», и «Темные аллеи»… Господи! Как же вас всех много, хорошие вы мои!
И вот так летишь через словесную сингулярность, заложив пальцем толстый том «Одиссеи», и вдруг понимаешь, что главная-то книга все еще пишется.
Константин Ремчуков 
