Сергей Шулаков
Что может быть грустнее и прекраснее интеллигентских прогулок?
Джованни Доменико Тьеполо. Летняя прогулка. 1757. Вилла вальмарана, Виченца
Ирина Муравьева. День ангела. – М.: Эксмо, 2010. – 352 с. (Высокая проза)
Вот ужасающие контрасты Москвы 30-х (прошлого, ХХ века): голодные люди на улицах и вызывающая роскошь дипломатических приемов. Вот русские эмигранты 60-х: бунт сексуальности, доходящий до безумия, самоубийства┘ А вот «наши дни»: Митя – по возрасту хорошо за 40, – получив в наследство дом в Вермонте, находит на берегу лесной речки запоздалую любовь. Портрет трех поколений эмигрантской семьи Ирина Муравьева наполняет эстетическими приемами классической русской литературы, бодрой, динамичной композицией современного западного романа, тщательным психологизмом: «Ушаков вдруг подумал, что отвращение, которое внушает ему этот человек, настолько сильно, что не может продолжаться долго, и эта ясная, как вспышка, мысль принесла ему внезапное облегчение».
Обитатели вермонтских поместий описаны с нарочито архаической плавностью языка: «Стройные и кудрявые, несмотря на преклонные лета свои, застывшие средь васильков Ангелина и Марта не сводили с них глаз┘» Изъясняются они по большей частью ритмизованной прозой: «У нас здесь в Вермонте все так, как в усадьбах. Прогулки, купания, споры, разлуки┘» Как и положено, в повествовании присутствует толика юмора. Американские студенты летней русской школы «Мэтью и Сесиль спели тогда романс «Отвори потихоньку калитку», Бетси – знаменитую русскую колыбельную «Спят усталые игрушки, книжки спят».
Филолог, преподававшая русскую литературу в лучших западных университетах, Ирина Муравьева эффективно моделирует собственную литературную реальность, более наглядную и яркую, чем классика. Швы, очевидные русскому читателю, избалованному традицией, торчат только на стыках «дневников» и «записок», фрагмента курса истории ВКП(б) и анекдотов явно из личного опыта. Например, о приеме российских писателей в Елисейском дворце. «Входят Путин с Шираком. Путин┘ – железный мужчина┘ А наш – размазня. Только волосы красит. Француз есть француз. Что поделаешь, правда? Там была одна, вроде как писательница┘ Зачем вам фамилия? Вы все равно не знаете. Из русских, ну из эмигрантских┘ Жевала она, значит, жвачку┘ сплюнуть забыла! Воспитание! И вдруг я вижу, как она тихонечко свою эту жвачку изо рта – тьфу! В малюсенький шарик скатала и – на пол┘ Такая вот форма протеста! А может, вообще родилась хулиганкой! Полы там – как зеркало! На таких полах стоять страшно, а не то что жвачку на них плевать! А рядом Маринина. В туфельках!.. Она, значит, шаг – и на жвачку! О боже!.. Еле отодрала. Ругается, прямо чуть не плачет!.. Потом смотрю: Виктор. Ну вы его тоже не знаете, про красавиц пишет. Известный писатель. Недавно женился. На куколке просто!.. Так Виктор принес во дворец свою книгу. Она только что вышла. Хотел ее Путину, значит, с Шираком. Donner en sovenir! (на память – франц.) А сам – р-раз! И в жвачку!.. Так вся великая наша литература о проклятую жвачку и начала спотыкаться. Один отдерет – другой вляпается! А эта стоит, эмигрантка, которая себя писательницей считает, отошла в сторонку и смотрит в окошко на розы! Убила бы просто! Взяла б и убила!»
Как специалист, писательница знает, что финал должен быть мощным. Таков и есть. Момент покаяния, как тема Митиного антропофилософского доклада, словно списывает в безоговорочное прошлое страдания членов семьи. А его союз с женщиной, только что родившей чужого ребенка, дарует надежду. Забытая прелесть абстрактного гуманизма возвращается к нам, сделав крюк через Запад.
