Белый старец в красной Москве

Священник Николай Педашенко, вторая половина 1970-х годов. Фото из архива автора

Из мемуаров Серебряного века мы знаем о важной роли старчества в российском обществе накануне революционной катастрофы. Образ старца Зосимы из «Братьев Карамазовых» во многом списан Достоевским со знаменитого схимника Амвросия (Гренкова, 1812–1891) из Оптиной пустыни. Даже в 1920-е годы в разных местностях страны уже за стенами разрушенных монастырей жили и действовали старцы, духовно влияя на паству. Причем порой это были не только аскеты из монастырей, но и «белые» старцы из женатого духовенства, не монахи, но самоотверженные и опытные христиане. Таким был, к примеру, московский «старец в миру» вдовый священник Алексей (Мечев, 1859–1923).

Однако после сотрясений коллективизации, гонений на церковь в Большой террор, бедствий Великой Отечественной войны это явление – старчество – словно исчезло из российской жизни. Советские люди эпохи «развитого социализма» о таковых даже не слышали. Скорее они могли натолкнуться на яркого проповедника в каком-нибудь храме (вроде священников Александра Меня или Дмитрия Дудко), чем встретить старца, умудренного опытом духовного делания. Правда, московские интеллигенты позднесоветских лет слышали об архимандрите Таврионе (Батозском, 1898–1978) из пустыни под Ригой, куда к нему кое-кто и ездил. Но «белые старцы» из женатого духовенства, с опытом христианской жизни в обстоятельствах атеистического общества, – явление до сих пор почти не изученное. Вместе с тем они встречались даже во времена «реального социализма», влияя на умы ищущих истину людей.

Мне посчастливилось в юности общаться с представителем «белого» старчества, заштатным священником Николаем Педашенко (1894–1980). Об опыте встречи с ним имеет смысл рассказать сейчас для тех, кто уже не знает, что такое жить в атеистической пустыне.

Поиск смысла в эпоху социального «счастья»

Обстоятельства моего знакомства с Николаем Степановичем прямо связаны с существенной переменой в личной жизни. Летом 1975 года мне было 20 лет, и я уже некоторое время жил в почти пустой кооперативной квартире кирпичного дома на тогдашней окраине Киева, питался исключительно чаем с хлебом и печеньем и размышлял над смыслом бытия. Вырос я в совершенно нерелигиозной семье и лет с 18 ощущал нарастающую внутреннюю пустоту в себе и вокруг. Подспорьем для меня всегда были книги, в последнее время – большей частью авторы Серебряного века, включая Бердяева и Мережковского, но в тот период (разрыва с «отчим домом») я оказался без доступа к ним. У меня на столе лежали откуда-то добытые томик Пятикнижия и обрывок Евангелия от Луки (обе книжки дореволюционного издания).

Друзья из Ленинграда, приехавшие тем летом посмотреть на «Русский Иерусалим» на Днепре, привели меня к Ирине Дьяковой, недавно пришедшей к церкви. В первое же посещение я обнаружил, что у нее имелись религиозно-философские книги, причем не только дореволюционного издания, но и нынешнего, «тамиздатского». Я стал ее регулярно посещать: чтобы получить очередные новинки там- и самиздата. Разговоры по поводу прочитанной литературы как-то быстро сблизили нас. Возникло обоюдное желание идти по жизни вместе.

У Ирины была вполне сложившаяся жизнь, сын 15 лет, старшеклассник. По образованию математик, она привыкла делать все обстоятельно, рационально, но тут чувства взяли верх, и она нуждалась в совете опытного духовного наставника. Такового она почти через год после своего крещения в мае 1975 года нашла в Москве.

В последних числах декабря того же года она, съездив в столицу, договорилась о нашем посещении, и уже в январе следующего года мы оказались в квартирке священника Николая Педашенко на последнем, пятом этаже хрущевки на Севастопольской улице.

Встреча со старцем

Беленький, седенький как лунь, с редкой бородкой, голубоглазый старичок, широко улыбаясь, нежно крестил наши головы, склонившиеся к его руке. Он сидел в кресле в белом подряснике, босой. В тесной комнатке стояли еще кровать и столик со стопками книг. От кресла к входной двери тянулась длинная веревка: когда веревку дергали, срабатывал нехитрый механизм, открывавший задвижку замка. Входная дверь медленно приоткрывалась. А так как дверь в комнату тоже всегда была открыта, то ты сразу оказывался как бы перед лицом хозяина квартиры. Снимал верхнюю одежду, обувь и, поклонившись, проходил к нему.

Квартира состояла из двух раздельных комнат, во второй, что побольше, стояло пианино. На нем играл Николай Степанович, и порой там пели вместе с ним его гости.

Священник был ласков; немного порасспросив меня, сам рассказывал о своих впечатлениях от прочитанных книг, от событий в стране, от недавних гостей. В тот первый раз Ирина исповедовалась у него, а я, не будучи еще даже оглашенным, высказал намерение принять крещение. Мы сидели у него столь долго, что периодически меня клонило в сон. Никакого доктринерства, желания приобщить к чему-то идейному от хозяина не исходило, он просто погружал в круг своих настроений и интересов. Странным казалось лишь то, что он, в отличие от других новых верующих знакомых, ни в малейшей степени не высказывал опасений в связи с нашей с Ириной разницей в возрасте. Но как раз это обстоятельство сразу создало атмосферу легкости и доверия.

С того времени я, регулярно бывая в Москве по делам и на сессиях (учился на заочном отделении Литературного института), посещал старца. Этот маршрут – до метро «Каховская», потом автобусом и немного пешком – стал для меня обязательным.

Письмо, отправленное в те годы московским старцем автору и его супруге. Из архива автора

Принимал он меня подолгу, много рассказывая о себе. Однажды проговорил так часов 10, до вечера, подробно очерчивая свой жизненный путь, перенесенные переживания и испытания.

Запомнились некоторые детали. Родительская семья его жила в старомосковской атмосфере, хотя родственные связи у них были и с Харьковом и вообще с Украиной. Окончив историко-филологический факультет МГУ в 1917-м, он перед революцией и сразу после посещал лекции Бердяева. В молодые годы, работая уже советским служащим, бывал на собраниях Московского религиозно-философского общества и общался с Михаилом Новоселовым.

Большевистский переворот смешал все планы, в смутные годы Николай Степанович искал свой путь. Тогда многие нащупывали для себя возможность жить по вере в безбожных обстоятельствах и находили ее порой в странных начинаниях. В начале 1920-х одна интеллигентская компания пригласила его на свои посиделки, закрытые для посторонних. Когда он пришел, то увидел за приоткрывшейся дверью начертанный на полу крест: нужно было наступить на него, чтобы войти. Он повернулся и ушел.

Особенно тяжелы были для него 1930-е годы. Прилежный семьянин, он не чувствовал духовной близости с женой. Работая в «Советской энциклопедии», влюбился в знакомую, чувства свои годами скрывал, борясь с собой и мучаясь. Только незадолго до войны вдруг ощутил, что страсть его оставила. Рассказав об этом, он с улыбкой подчеркивал, как ему стало легко от того, что сохранил верность брачному обету.

События вокруг Поместного собора 1945 года в Москве, восстановившего патриаршество, сильно подействовали на Николая Степановича. Учитывая то, что он был почитателем патриарха Тихона, ему было нелегко притереться к новым советским церковным реалиям. К этому времени относятся его контакты с приехавшим в СССР митрополитом Вениамином (Федченковым). Смутно, к сожалению, припоминаю его яркий рассказ о посещениях гостиницы, в которой тот останавливался, и напряженные беседы с ним. Перед первым визитом туда на Николая Степановича напали страхи (НКВД ведь не дремал), но все обошлось. Некоторым итогом этих встреч стало его последующее устройство на работу воспитателем в Московскую духовную семинарию.

В конце 1940-х годов он принимает священный сан и получает направление в Ижевскую епархию, в город Сарапул (жена его за ним не последовала). Почти два десятилетия он полностью отдавал себя церковному приходу, который отвечал ему взаимностью. В 1988-м мне пришлось несколько месяцев жить в Удмуртии, и тамошние верующие поражали искренностью и серьезностью своего внутреннего настроя, готовностью всячески поддерживать ревнителей веры. А в 1970-е годы к нему иногда приезжали бывшие прихожане, о которых он неизменно говорил с любовью. Так же как с большой горечью рассказывал о гонениях в период служения и вынужденном уходе на покой.

Когда он году в 1966-м оказался дома на попечении своих детей, запертый на пятом этаже хрущевки в Зюзине, то погрузился в тихое отчаяние. Он был никому не нужен, в позднесоветской Москве у него не оказалось никаких знакомств. Чуть ли не случайно кто-то из верующих обнаружил, что имеется возможность посещать одинокого, сердечного и ученого священника на покое, рассказал о нем другим, и так понемногу к нему стали с конца 60-х годов стекаться религиозные и ищущие люди.

Мы с Ириной попали к нему через посредство лингвиста Владимира Кейдана и тогдашнего переводчика-философа Владимира Зелинского. Наша добрая знакомая, искусствовед Ирина Петухова была верной почитательницей Педашенко, так же как и ее бывший муж, поэт Юрий Кублановский. Они одно время снабжали священника современной «тамиздатской» литературой. В свою очередь, несколько приятелей посещали старца уже с моей подачи. Захаживал к нему, по рассказам Николая Степановича, и Лев Регельсон, опрашивал для своей известной работы «Трагедия Русской церкви».

Кстати, Педашенко косвенным образом помог публикации перевода с английского на русский язык книги протопресвитера Александра Шмемана «Водою и духом», сделанного Ириной Дьяковой. В то время это выдающееся исследование о таинстве крещения было неизвестно нашей читающей публике. Понимая насущность его для христианского просвещения, Ирина искала возможность передать свой перевод автору. Как-то при посещении Педашенко она поделилась с ним этим своим желанием, и тот посоветовал обратиться за содействием к Кублановскому. Этот ныне известный поэт тогда работал сторожем при одном из московских храмов. Он-то в 1978 году и помог нелегальному путешествию перевода к заокеанскому автору (что привело впоследствии к его изданию в парижском эмигрантском издательстве).

Но поток посетителей приносил порой и совсем смутных, а то и душевно поврежденных людей. Сколько-то лет ходил к нему один добропорядочный многодетный отец, физик по образованию, активно воцерковлявший своих домашних. Вдруг с ним что-то случилось, он стал считать себя носителем Святого Духа, призванным служить литургию и причащать близких. Однажды с «дарами» он пришел и к Педашенко, и тот… спокойно «причастился». «Ну что ж, – сообщал он после, – принял сладенький хлебушек, мы поговорили, и он ушел благодушным».

Боль о плененной церкви

Конечно, все интересы Николая Степановича постоянно пронизывала сосредоточенность на трагической судьбе церкви, истории ее пленения и тяжком положении паствы. Характерно, что он высоко оценивал книгу «О нашем уповании» протоиерея Дмитрия Дудко, переживал о преследованиях, которым тот подвергался. Ну и важнейшим событием в новейшей церковной истории для него стало «Открытое письмо к патриарху Алексию» священников Глеба Якунина и Николая Эшлимана. Причем сложение последним священного сана в результате запрещения со стороны священноначалия вызывало у Педашенко одновременно чувство горечи и сострадания.

Не случайно уже незадолго до смерти, в конце 1979 года, он подписал «Открытое письмо» с протестом против волны арестов инакомыслящих, появившееся затем на страницах эмигрантской печати. На этот шаг его буквально уговорил Владимир Кейдан (передаю с его же слов), что вызвало большое неудовольствие со стороны сына священника.

В рассказах о своей удмуртской пастве Николай Степанович подчеркивал, что сама возможность его тогдашнего пастырского единения с прихожанами, такой дружной совместной христианской работы появилась в результате послевоенной атмосферы церковного возрождения. Которую создал в стране… Сталин.

При этом он проводил параллель с богословским содержанием службы Великой субботы, когда поется о невольном служении Богу звероподобного вавилонского царя Навуходоносора, поставленного свыше для вразумления народа Израиля. Именно так Иосиф Виссарионович, зверь в облике человека, якобы смог покаяться в 1953 году, перед самой своей смертью.

«Как это покаяние сочеталось с замыслом новых гонений в голове вождя – хотя бы против евреев?» – спрашивал я. Но Николай Степанович, блаженно улыбаясь, утверждал, что вот именно так и сопрягалось, как поется на службе Великой субботы: великий палач русского народа раскаялся и потому был призван к переходу в жизнь вечную…

А предварительно к покаянию он шел через ту самую свою встречу в Кремле 1943 года с тремя уцелевшими иерархами, после которой и начал он «восстанавливать» церковь. И устав церковный был, по изволению Иосифа «Нового», составлен так, чтобы дать все возможности священству для канонического восстановления и правильного устроения церковной жизни (а как же: храмовой жизнью управлял священник, а не староста и не «двадцатка»!). По тем рассуждениям Педашенко, в частности, следовало, что «возрожденная» вождем церковь начала воспитывать и духовно лечить народ, и со временем тот начал быстро исцеляться духовно и восстанавливать традиции, разорванные в 1917-м. А вот Хрущев тот живительный процесс пресек и обрек страну на гниение.

В пагубности такого «богословия», даже интеллектуально очень схожего с синдромом заложника, взятого в плен разбойниками, невозможно было убедить священника. А как же репрессии верующих, не прекращавшиеся и после 1943-го? Ответа не было. Но налицо имелась ловушка для ума и сердца, забывшего, что свободу во Христе дает не фараон – ее дает Крест.

…28 марта 1980 года, в Лазареву субботу, как-то тихо, словно между делом, пришло к нам в Киев известие о смерти отца Николая. Мы с Ириной тут же собрались и успели в столицу на отпевание в Николо-Кузнецком храме. Погребение на Ваганьковском кладбище, потом поминки в опустевшей квартирке в доме на Севастопольской улице. Как всегда в таких случаях, странное оживление собравшихся, верящих в светлое потустороннее присутствие покойного старца. Его сын Андрей был тогда озабочен тем, как бы не случилось со стороны интеллигентной паствы отца чего-то «неположенного», опасного.

Но все шло своим будничным и вполне безобидным чередом, помянули усопшего и разошлись. На поминках был ныне уже покойный Андрей Анзимиров-Бессмертный, который рассказывал, что в свое время он записал на магнитофон беседы со старцем. Дальнейшая история тех записей мне неизвестна. Осталась память о ласковом старичке, для кого-то, как для Ирины, святом человеке, а для кого-то – трепетной личности, чей опыт предстояло осмыслять, споря с ним в одном, не принимая другое, но любя эту светлую тень из нашего сумеречного общего прошлого.