"Если они узнают себя, то сбросят меня в Сену..."

Париж врастает в русские сердца...
Фото Игоря Савельева

Третья книга сегодняшней собеседницы «НГ-EL» вышла на этот раз под маркой издательства «АСТ» в серии «Проза: женский род». Как и роман Марины Степновой «Женщины Лазаря», произведение этого автора выходит далеко за рамки привычной водянистой «женской прозы». «Там, где хочешь» – прежде всего умело и крепко сделанный текст, а уж затем увлекательное повествование о молодой художнице, приехавшей из российской глубинки в Париж ради новой любви и новой жизни. И все же кто они, современные русской парижане, знакомые писателю не понаслышке? За ответом на этот и другие вопросы к Ирине КУДЕСОВОЙ обратился Максим ЛАВРЕНТЬЕВ.

– Ирина, довольно нелепо искать прямые аналогии между судьбами автора и его литературного героя. Однако в случае с Мариной из вашего романа «Там, где хочешь», подавшейся прочь из России «до городу Парижу», сам собой возникает вопрос: откуда и каким ветром вас занесло на родину Верцингеторига, Виктора Гюго и лягушачьих деликатесов?

– Знаете, у меня был знакомый «сказочник» – человек, который считает, что ни одно интервью не должно обойтись без легенды. Желательно вполне безумной, покоряющей воображение. Он для меня такую легенду даже придумал, но мне неловко водить читателя за нос. Отыграется он потом за свой нос... да и как-то это мелко. Так что признаюсь: я получила стипендию Министерства культуры Франции на перевод пьес Натали Саррот. Это была уже третья ее книга, которую меня угораздило переводить. Я приехала в Париж покопаться в архивах и тут осталась. Не могла не остаться. Французский со спецшколы чужим не был, и языковой барьер не стоял. А это неимоверно важно – когда перебираешься в другую страну. И если есть желание смотреть-слушать-принимать, а ощущение того, что ты там, где хочешь быть, не покидает – значит, до счастья можно дотянуться. Хотя бы потрогать кончиками пальцев.

– Как была воспринята ваша книга среди знакомых в России и во Франции? Кто-нибудь из прототипов узнал себя?

– Книга вышла недавно, поэтому отзывов пока не так много. На днях прочла вот такой (написанный художником Дмитрием Евтушенко, он иллюстрировал книгу чудесными зарисовками Парижа): «Многое – очень точно и узнаваемо. То есть буквально – «это про меня». Ну и есть, на мой взгляд, самое главное. Помимо перипетий сюжета, судеб героев, не покидает общее ощущение зыбкости существования. Герои стремятся преодолеть потерянность в съехавшем с катушек мире, то отгораживаясь друг от друга, то тщетно пытаясь пробить стену непонимания». Что до прототипов... списывать характеры с живых (и зубастых) опасно, а там их и вправду несколько. Боюсь, если они узнают себя, то сбросят меня в Сену... и багром будут от берега отталкивать, когда стану выбираться.

– Помимо Историко-архивного вы окончили Литературный институт. Почему решили получить это второе образование?

– А я, как многие в 16 лет, не могла определиться, «кем быть». И отец, историк, отправил меня по своим стопам. Мне не понравилось, но вот ведь юность – в голову не приходило, что можно все бросить. И что-то иное обрести. Я дотянула лямку до выпускного, попала на работу в сумасшедший дом... вернее, в его архив, где мы с двумя лоботрясами-историками почему-то играли в карты, прячась от кроткой начальницы. Словом, безумие просочилось и на нас сквозь стены бывшей Пречистенской психиатрической больницы, ныне ГНЦССП имена Сербского. Я поняла, что пора в Литинститут.

– И кто запомнился из тамошних преподавателей?

– Конечно, поэт Александр Михайлович Ревич, он вел наш семинар художественного перевода, а я поступала как раз с переводами французской поэзии. Мы жили в соседних домах, и к нему можно было забежать на чашку чая со стихами. А еще он по утрам отвозил меня на свои занятия, вот только ехал на них заранее, на час раньше, чем это делала бы проколобродившая полночи вечно опаздывающая студентка... Но все равно было приятно, правда, иззеваешься по дороге до одури. Вместе с Александром Михайловичем семинар вела Кирилла Романовна Фальк, дочь художника Фалька и внучка Станиславского. С ней мы тоже были дружны. Она даже начала переводить на французский мой первый роман «Са ва», написанный в порыве любви к Парижу. Но здешние жители посоветовали нам не продолжать эксперимент – у нее был язык Верлена и Рембо, немного не стыковавшийся с современной действительностью...

– В последние годы некоторые требуют закрытия нашей с вами литературной альма-матер на Тверском бульваре. Что думаете по этому поводу?

– Как-то странно выглядело бы, скажи я – да, давайте закрывать Литинститут, ату его, Бродский там не учился. Понятно, что если ты – Бродский, то можно и без института, а если нет, то институт не поможет. Вернее, поможет, но гениальности не научишь. Другое дело – кругозор (с Еврипидом меня именно «Лит» познакомил). Человеку пишущему надо или получать гуманитарное образование, или быть готовым самообучаться. Литинститут прекрасно справляется с такой просветительской ролью. Но поскольку общих знаний можно набраться и на филфаке, дискуссии о целесообразности существования нашей альма-матер вызывают, как я понимаю, творческие семинары, где у поэтов и прозаиков происходит «разбор полетов». Однако тут я втесаться со своим мнением не могу. Наши переводческие занятия проходили с этими семинарами параллельно, и послушать «о том, как надо книжки писать» удалось бы, только улизнув с урока. И не то что прогуливать нехорошо, просто неловко было бы перед Ревичем и Фальк. На прозу меня пробило под конец учебы, и тогда не казалось, будто это настолько серьезно, что есть смысл покраснеть перед Ревичем, а к соседям-таки ломануться. Сейчас мне было бы интересно послушать, что там вещают, но, увы, поезд давно ушел. Остается воображать, будто в Литературном все же творят волшебство, промывая мозги до кристальной ясности. Если оно и вправду так, то закрывать его, конечно, не стоит.

– В новом романе упоминается парижский книжный магазин, основные покупатели в котором – русские, российские эмигранты. Скажите, что представляет собой сейчас русская диаспора во Франции? Происходит ли в ней какое-то особое культурное движение вроде «парижской ноты» или наши бывшие соотечественники стараются побыстрее изжить в себе прежний менталитет?

– Я вот не знаю – человек, который не тусуется, живя за рубежом, он является частью «диаспоры» или нет? Если нет, то признаюсь, я про нее мало что знаю. Если да, то придется отвечать на этот вопрос... Конечно, есть те, кто менталитет изживает, и есть те, кто застрял в рамках своей культуры. Все от натуры зависит и от условий, в которые жизнь поставила (вернее, человек сам себя поставил). Одним интереснее нырнуть в чужую среду и там удивляться, восхищаться, возмущаться, не замечая – или замечая, – что от старого отрываешься корешками; другим комфортнее оставаться среди своих, и причин на то немало. Кто-то язык слабо знает, кто-то весь из себя патриот (непонятно, зачем уезжал), а еще один вполне сильный и обоснованный аргумент – та самая «русскость» души, которую редко встретишь у француза. Вот и тянутся россияне к россиянам. Что до культурных движений... Я как-то попала на пару унылых «мероприятий» – все это напоминает клубные посиделки в селе Боборыкино. Потому и презентацию прошлой книги рука не поднялась делать. Да и в этот раз не хотелось бы, но книга, в частности, о русских парижанах, и им было бы, думаю, интересно почитать, сравнить чужой опыт со своим.

– А как сосуществуют во Франции этнические группы, прежде связанные общей, так сказать, советскостью? Наблюдается ли, например, какое-то напряжение между бывшими москвичами и провинциалами, казаками и кавказцами, никонианами и старообрядцами?

– Могу отвечать только за москвичей и провинциалов, потому как казака я встречала только одного, кавказцев – двух, а прочие пока не попадались. Не знаю, есть ли сейчас напряжение в Москве между коренными жителями и приезжими, но здесь мы все, как вы правильно сказали, бывшие. Конечно, приятно встретить москвича и выяснить, что родился с ним в одном роддоме или обнаружить, что с эмигрировавшей 30 лет назад москвичкой в одной спецшколе полы топтали. Со мной те два случая и произошли. Но это вовсе не ведет к родству душ и не означает, что девочка из Томска должна вызывать у меня мучительную антипатию. Вообще здесь напрягаются совсем по другим поводам. У кого-то есть работа – у кого-то ее нет, кто-то получил гражданство – кто-то живет от одной годовой карты до другой, у кого-то муж – добряк, а у кого-то – жадный, злобный, старый и при этом здоровый – и не уйдешь, как сделала бы в России, вид на жительство отнимут, поедешь обратно в Боборыкино. О чем тоже речь в этом последнем романе.

– Вы переводили Поля Элюара и Франсуазу Саган. Насколько, по вашему мнению, близки русская и французская культуры? И вправе ли мы сейчас, когда мультикультурность стирает, кажется, последние границы по крайней мере между европейскими соседями, вообще говорить о каких-то различиях?..

– Мне кажется, между культурами французской и русской можно разглядеть близость, если приняться сравнивать их с японской или какой-нибудь африканской. Потому что там – другое. Но это близость относительная. Французы и мыслят иначе, и излагают свои мысли иным образом, нежели наши. Классический пример: Достоевский, которому отведено почетное место выразителя русской души, здесь всего лишь некое не осмыслимое до конца понятие. Нечто мрачное, задумчивое, «russe». А поскольку у них нет такого обилия суффиксов, как у нас, они изобрели невыразительное и необидное «а-ля Достоевски», что вполне можно перевести как «достоевщина». Мы и сами к этому словцу привыкли и не находим в нем ничего огорчительного для Федора Михайловича. А возьмите любую фамилию человека публичного – да любого – и приставьте к нему вполне себе «пежоративную» «-щину». Конечно, один пример – не повод ударяться в крайность и говорить, что французы бесконечно далеки от русской культуры и, в частности, литературы (о ней они знают понаслышке, включая Пушкина... одна пожилая респектабельная француженка, услышав от меня это имя, потом всем повторяла: «Знаменитый русский поэт Пузикин», с ударением на последний слог, естественно). Высоко оценить нашу культуру при глубоком знакомстве сможет любой среднестатистический француз, это нетрудно. Но принять как свою? Не думаю. Они другие, и стирай границы – не стирай, а все мы родом из детства. И не только из собственного, а из детства нации. Оно у наших народов разное было.

– Мне известно по слухам, что в ваших планах роман о летчике. В Интернете я нашел и скудную информацию о повести «Zoo». Правда ли это и не могли бы вы немного рассказать о том, что занимает ныне ваше воображение? А также несколько слов о перспективах новых изданий.

– Роман о летчике – задумка десятилетней давности. Он брошен на полдороге, но собираюсь к нему вернуться однажды. Когда-то тема неба меня очень заинтересовала – и я нашла летчиков, чтобы в книге не голословничать. Кстати, точно так же я отыскала полярников, когда писала роман «Однажды осмелиться»... И вот теперь мои «небесные обитатели» совершенно справедливо призывают меня к ответу. А я из сюжета вдруг выросла, должно соткаться что-то другое, но на это нужно время. Что до «Zoo», повесть вышла в одном из томов антологии «Современное русское зарубежье»: довольно забавная и немного грустная история о дружбе. Как мне сказали, цепляет, потому что такое бывало с каждым. Не любите никого слишком сильно... или не относитесь ни к чему слишком серьезно (тут идет смайлик). Вообще это большой вопрос – третий текст пишется на французской «почве», и не стану ли я вот такой местной динойрубиной (хотя можно, наверно, гордиться)? Все Франция да Франция... Не надоест ли она однажды читателю? Впрочем, русскому читателю – вряд ли. Мне кажется, что любовь к этой стране (по крайней мере симпатия) заложена в нас с детства и взращена той самой литературой, которая так непохожа на романы Достоевского, а тем и близка подростковому и юношескому сознанию. Ну а если я однажды услышу – «опять Кудесова со своей Францией...», что ж, придется на время перебраться куда-нибудь в Зимбабве. Там Великие Руины, напряженная политическая ситуация и Лимпопо с крокодилами – на пять романов материала хватит...