Григорий Заславский
Вдыхая пары корня мандрагоры, можно стать гением. Иоганн Генрих Фюссли. Мандрагора. 1785. Кунстхауз, Цюрих
В Перми впервые полностью вышел в свет роман Анатолия Королева «Эрон». Это, возможно, самая большая книга в русской литературе за последние 100 лет: 57 авторских листов, 900 страниц. О судьбе последних книг, премиальной кухне и молодых студентах Лита с Анатолием КОРОЛЕВЫМ побеседовал Григорий ЗАСЛАВСКИЙ.
– Анатолий Васильевич, 20 лет вы не могли опубликовать свой центральный роман. Почему так долго? Как складывается сегодня судьба романов, не рассчитанных на прибыль?
– Для ответа на ваш вопрос нужно мысленно вернуться на 25 лет назад. Так вот, когда я приступил к работе над «Эроном», шел 1989 год, заря перестройки была в самом разгаре, культ больших русских романов еще в силе; впервые в жизни еду за границу, причем в Прагу, где счастливо попадаю в водоворот бархатной революции; затем следует падение Берлинской стены; Европа влюблена в русских, короче, на волне этого энтузиазма роман пишется с расчетом если не на славу, то хотя бы на публикацию. На эти мечтания в ходе работы ушло целых 5 лет!
Признаюсь, я не рассчитал объем текста, роман вышел слишком большим. Эйфория перестройки к тому времени уже кончилась, наша история привычно угодила в воронку Мальстрема, московские издательства рассыпались, как карточный домик. «1000 страниц? Да вы с ума сошли!» Сначала «Эрон» отклоняли скорее по эстетическим причинам: слишком много шока, эротики и постмодернизма, позднее стали отвергать по чисто шкурным интересам – кто купит этот том симфонической музыки… 20 лет чиркнули, словно спичка.
Сегодня установка издателя на прибыль фактически отменила существование арт-хауса в современной литературе. Мне приходится надеяться только на чудо. Слава богу, это диво случилось. Пермское издательство «Титул», размером с тесную комнату, в конце концов, отважилось издать эту махину тиражом 1100 экземпляров. Одним словом, русский писатель должен быть кавказским долгожителем.
– В послесловии книги академик РАЕН, доктор филологии и философии Игорь Кондаков ставит ваш роман «Эрон» по значимости рядом с романами «Котлован» Андрея Платонова и «Доктор Живаго» Бориса Пастернака… Между тем благополучно попав в лонг-лист премии «Букер» 2014 года, в шорт-лист финалистов этой премии ваш роман все-таки не вошел.
– Перед нами типичная история поэтапного исчезновения репрезентативности. Если длинный список «Букера» из 22 книг был вполне емким и адекватно представлял панораму современной литературы за минувший год и охватывал, например, тексты Владимира Сорокина или Глеба Шульпякова, то пять финалистов премии – это всего лишь результат обоюдного компромисса членов жюри. Увы, компромиссы лишают наши литературные премии художественной дерзости. Пятерка тоже пройдет через удавку компромисса. Что мы получим в итоге? А то, что книга-лауреат, премированная в результате такого угасания рисков, обычно отражает только личный вкус председателя жюри, но... Но частное приватное суждение отдельного человека мало кому интересно. Так, шаг за шагом, общественная акция – премия «Букера» – парадокс – приобретает привкус неофициальности.
– Как ныне поживает постмодерн? Он еще жив или уже умер?
– Постмодернизм, на мой взгляд, прошел фазу мейнстрима и в предчувствии финальной черты, подобно Нилу, приобретает форму широкой дельты. Если старт постмодерна в 70-е годы прошлого века, конечно же, был вызовом, то сегодня знаковые находки стиля, например, монтаж цитат и коллаж, стали добычей масскульта. Судите сами, борода поверх платья из люрекса вполне сочетается с женской грудью Кончиты Вурс. Подобное торжество гламура аннулирует любую игру контрастов, цена пеленает ценность, а художественный вызов стреножен продажами. Дерзость прежнего постмодернизма сейчас практически невозможна. Актуальность внезапно исчезла.
– Вы давний член русского ПЕН-центра. Читали письмо президента ПЕН-центра Андрея Битова о рейдерском захвате ПЕНа сторонниками перемен? Если да, то что вы думаете об этом?
– Да, читал. На мой взгляд, и наш русский, и мировой ПЕН-клуб остался в прошлом, эта швейная машинка «Зингер» стоит ныне на полке винтажной реальности, среди потерянных вещей. Его расцвет пришелся на времена конфронтации, в эпоху же тотальной толерантности он выдохся. Ныне это клуб по интересам, скорее форма писательского досуга, иногда касса взаимопомощи (чаще моральной). Скучноватое, немодное место, домик размером с гараж, московский закоулок. Главный вопрос – арендная плата. Иногда ручка входной двери бывала оторвана. Я говорю об этом с сожалением и без всякого злорадства. Как вдохнуть ветер времени в разодранный мех? Фикции не живут, а лишь только долго мерещатся.
– Куда делся ваш предпоследний роман «Хохот»? Где выходит ваш новый роман «Дом близнецов»? О чем он?
– Моя проза последних лет зависла. Редакция Лены Шубиной планировала издать сразу четыре мои книги, первой шел как раз «Хохот», но из-за перестановок в издательской политике моя сатирическая эпопея о попытке контроля над смехом остановилась на стадии обложки. Правда, роман опубликован в Болгарии.
Роман «Дом близнецов» – еще более причудливое создание, чем смех над смехом. Это трактат в форме триллера о фиаско позитивизма. Выполняя заказ найти таинственных близнецов и попав под чужим именем в закрытую для посторонних лечебницу Хегевельд, мой герой, частный сыщик из Питера, под парами мандрагоры становится гением и принимает участие в серии парадоксальных диспутов. Эти семь диспутов о природе реальности и есть суть моего романа, все остальное – только манок сюжета. Роман запланирован к выходу в свет московским издательством, где была недавно переиздана моя повесть о пейзажном парке «Гений местности».
– Ваша пьеса «Формалин» летом была показана участниками Международной школы театрального искусства СТД в театральном центре «На Страстном». В ноябре прошла премьера в Театре на Малой Бронной в постановке Сергея Голомазова. Я читал пьесу и видел спектакли. Как вам шкура драматурга? Не жмет?
– Не скрою, я несколько волновался перед ноябрьской премьерой. История одиозной мести – весьма непростое переживание и для автора и для публики. Показ студентов Международной школы СТД был замечательным. Стильная красота постановки и неожиданный юмор примирили меня с безнадежностью сюжета. А шкуру драматурга я уже примерял, и не раз, – три мои радиопьесы поставлены в Европе. Правда, ни одна из моих обычных пьес прежде никогда не попадала на сцену в Москве. Что ж, я живу на иждивении собственной судьбы и отношусь к успехам и неудачам с одинаковым чувством пиетета.
– В этом году вы в качестве доцента кафедры творчества набирали студентов на творческий семинар прозы в Литературном институте им. А.М. Горького. Кто эти молодые люди, которые прошли через сито приемных экзаменов?
– Конкурс в этом году был ажиотажный. Семь человек на место! Такой конкурс случался только во времена СССР. На старте мы обошли филфак и журфак МГУ, МФТИ им. Баумана и даже МАрхИ. Я был набирающим мастером в семинар прозы. И вот что интересно, восемь лет назад, когда я набирал свой первый курс, основная масса текстов это были фэнтези, фантастика типа «Джоан вскочила на коня и поскакала к звездолету»… Прошло четыре года, набираю новый курс – ни одного фэнтези! Зато преобладает… эротика. «Их пальцы прикоснулись и замерли, словно поцелуй»... Каким образом одна и та же волна предпочтений накрывает одновременно и Сахалин, и Мурманск, и Ростов-на-Дону? Не знаю. Интересно, думал я, а что случится в этом году? Так вот, преобладала сатира. Среди текстов, присланных на конкурс абитуриентами с разных концов страны, лидировала ироничная социальная насмешка над устоями капитализма. Выходит, наступило время Гоголей и Щедриных.
– Выходит!
