Не вымерла Орда

Сквозь дырявую ткань балагана… Федор Бронников. Кулисы цирка. 1859. ГТГ

Остафьево

А.С. Коршикову

Бывают дни, когда не по себе,

когда бездумно топчемся 

на месте

и поступаем часто по злобе,

а не по зову неподкупной 

чести.

Тогда бегу под сень высоких

лип,

что выросли у дома 

с колоннадой.

Там мой Парнас и там же мой

Олимп,

мир благолепья, вскормленный

Элладой,

в который наши пращуры

смогли

внести со страстью пылкою 

и новой

блаженный дух отеческой 

земли,

что освящен был правдою 

Христовой.

Не сокрушая нравственных 

основ,

в Остафьеве, наследственном 

именье,

Петр Вяземский, 

поэт и острослов,

развлечь друзей имел 

обыкновенье.

И Пушкин, издалёка 

возвратясь,

заглядывал к любезнейшему

другу.

Ему был в радость 

этот странный князь:

он подходил по нраву и по духу.

И Карамзин ушел сюда, 

как в скит,

чтоб рассказать, 

что Русь себе стяжала,

как глубоко и прочно 

в ней сидит

орды монгольской гибельное

жало.

И где они, подобные друзья,

в чьих мудрых ликах неба 

отраженье?

Их больше нет. 

Но разве вы и я

великодушны были 

от рожденья?

Что мы вещаем – вздорная

гугня,

а наши рты жадны 

и шлёпогубы.

В нас нет ни вдохновенья, 

ни огня,

душой нечисты и натурой

грубы.

К тому же в нас не вымерла

Орда.

И смрадный дух набегов 

и разбоя

из рода в род однажды и всегда,

туманя разум, тащит 

за собою.

Комментарий к пьесе 

Бернарда Шоу «Пигмалион»

Александру Ушакову

Превращать замарашек 

в принцесс –

бесконечный и нудный процесс,

но его что-то крепко задело,

и по зову блаженных небес

он взялся за пропащее дело.

И уверенным взмахом резца

снял застылость с дурного 

лица,

и не стало оно одичалым.

Это было преддверьем конца

или жизни веселой началом.

Он тогда словно впал 

в забытьё,

а она была словно дитё,

у которой украли игрушки.

И свисало с нее веретьё –

затрапезный наряд 

побирушки.

Он отважно сказал: 

«Выбирай!»

И повел ее, бедную, в рай,

где отсутствуют злоба 

и скверна,

и где льется любовь 

через край,

и где тело душе соразмерно.

Ее мышцам он силу придал,

затвердели они, 

как кристалл,

и раскрыл ей глаза с поволокой.

Столько времени с ней 

просвистал,

а закончилось криком 

и склокой,

потому что, 

измученный вдрызг

и решившись на этот изыск,

не учел заморочки он главной:

невозможно стенанья и визг

сделать речью 

осмысленно-плавной.

* * *

На душе моей что-то погано,

неспокойно и как-то не то.

Ты притихла, а я и подавно,

наша жизнь – это цирк 

Шапито.

Крутим сальто-мортале 

и лихо

ловим жгучий огонь языком,

и бежим, словно тени,

безлико,

по гвоздям и стеклу босиком.

Балаганные эти изыски

опостылели очень давно:

их пошиб непристойный 

и низкий

и навязчиво тянет на дно.

Неприглядна вся та 

буффонада,

что пустому фиглярству

сродни

и по сердцу глупцу и фанату.

Но мы разве с тобою они?

Дай нам, Боже, живя без 

обмана,

в полумраке, во тьме, на свету

сквозь дырявую ткань 

балагана

путеводную видеть звезду.

Дождь

1.

Изо всех небесных хлябей

дождь хлестал, как чумовой,

чтобы дух исчезнул рабий,

чуждый мне и всё же мой.

С крыш крутых, 

из узких щелей,

сотрясая водосток,

как сорвавшийся с качелей,

с высоты летел поток.

Клочковатый пар и брызги

обозначились вокруг.

Это рядом, очень близко,

появилось нечто вдруг.

Оно выло и рычало,

и ходило ходуном,

словно адское начало

в этом вопле водяном.

И смотрелись как-то странно

под огромнейшим зонтом

я и радостная Анна

в платье сине-золотом.

В этом царственном наряде

в дождь войдя, 

как в тронный зал,

она пела, в небо глядя,

чтобы Бог ее признал.

2.

В створе улиц 

разлегшийся скверик

и над ним нависающий дом

на исходе небесных истерик

омывались обильным дождем.

То он прыгал, безумный 

и прыткий,

то пускался 

в разнузданный пляс,

и бежал я, промокнув 

до нитки,

под высокий, раскидистый вяз.

И пока я скрывался 

под кроной,

пробирала до самых костей

скорбь тупая, сродни 

похоронной,

этот выплеск 

         природных страстей.