Биология масс

Прочесть целый мир – в чуть видимом... Михаил Врубель. Жемчужина. 1904. М., ГТГ,

Трудно писать о том, кто избыточно одарен сразу всем: слухом, зрением, жизнерадостностью, болью. Трудно писать о Владимире Гандельсмане, потому что его талант превышает возможности просто слова. Такая поэзия не предназначена ни для широкого, ни даже для узкого круга людей. Она обращена к тем, кто чувствует недосказанность жизни, ее неизмеримость. Определить метафору Гандельсмана практически невозможно: она выскальзывает из чужих рук и устремляется туда, где собрано сущее: младенчество, свет, страх, восторг.

Там сосуды озер

сообщаются, пар

над вечерней землей,

над извилистою змеей,

над лягушкой с подскоком

пауз по низким осокам.

Атом к атому точь-

в-точь подогнан, и ночь

к дню прибита гвоздем –

испаряющейся звездой,

в подорожнике утром

разгоревшейся острием.

Владимир Гандельсман. В чуть видимом прочесть. – Санкт-Петербург: Пушкинский фонд, 2017. – 106 с.

Для людей с четким сознанием «вчерашнего дня» эта поэзия непонятна, как язык птицы. Средние стихотворцы сплавляют пережитое по реке уплощенной памяти с вялыми волнами эмоциональной пены, отчего мы и имеем огромное число стихов с одной и той же меткой, похожей на бельевую метку в бывшей советской прачечной. Все что-то (кого-то!) любили, все что-то (кого-то!) запомнили. У этого поэта нет «вчерашнего дня» – более того, у него нет и самого времени. Поэзия не останавливает мгновение, она продолжает его:

Что это? Что сейчас

здесь и с тобой?

Биология безразличных масс

или то, что тебе причиняет 

боль?

Полчаса – и заря сменяет 

зарю.

Я не знаю, кто понуждает: 

«живи».

Если б сердце думало, говорю,

оно бы останови

Импровизации нанизаны на разветвленное дерево сознания, как сверкающие игрушки на рождественскую елку. Эти игрушки не знали конвейера, мастер, задумавший их блеск, не поленился потрудиться над каждой:

Сядь на стул.

Да не тяпой-растяпой.

Что с тобой? Пифагора 

хлебнул,

Гегельянки накапай.

Погоди,

я глотну «Абсолюта».

На здоровье. Но так не гляди.

Как? Так люто.

Иногда от композиционного подъема гандельсмановского стихотворения, похожего на органные подъемы Баха, начинает кружиться голова, но это означает только то, что поэзия достигла своего предела: стих слился с музыкой. «Останься пеной, Афродита, и слово в музыку вернись». Примеров этому много, я приведу один, ярчайший из всей новой книги:

Там, на топких мостках,

прачка, белье в тазах,

в мире ни росстани,

стирка, белые простыни,

согревающим счастьем

приникают доски 

к ступням,

Высекая искру,

как из жизни игру,

лучеперая вверх

извернется и высверком

плавника глаз уколет,

но и радостью утолит.

По стезе золотой

поступь чайки литой –

жадный взгляд и живой,

и накат волны кружевной,

и прислужниц мячика

вижу, вдали маячащих.

Кто осмелился бы перевернуть явление, как переворачивают песочные часы? Кто сказал бы, что доски приникают к ступням «согревающим счастьем»? Не ступни – живое тело, а доски – часть мертвого древесного существа? Кто заметил бы, что не мячик – изделие резиновой промышленности, прислуживает играющим, а играющие – мячику? Поэт настолько глубоко погружен в мир, так близок он к этой не видимой глазом сердцевине мира (огню? душе?), что все, попавшее в поле его зрения, моментально обнажается, и сказанное начинает словно бы немного двоиться, отчего, однако, появляется не беспорядок мысли, не путаница, но наложение одного на другое, умножение первоначального смысла. Гандельсман выхватывает явление из мрака, он выдирает его из топи, из хляби, высоко поднимает в воздух, стряхивая воду, сор, прилипшие камешки, и чувство какой-то почти смертельной удачи, переполняющее самого поэта, передается всему стихотворению:

Пока зонтики шли, черные

зонтики,

и осень всхлипывала, 

всхлипывала,

вдруг увидел маму 

на горизонте

памяти, и меня ослепило.

Она всматривалась в окно,

чтобы

это будущее мое увидеть

без себя, в дождь 

подробный

вжить печали глаз своих, 

в его нити,

чтобы они вернулись, 

вернулись, –

пока зонтики идут, черные

зонтики,

и осень всхлипывает 

всхлипом улиц, –

и ослепили меня 

на горизонте.

Он чувствует певучую силу слова, как животные чувствуют землетрясение. Вряд ли я ошибусь, предположив, что стихотворение появляется в душе его прежде, чем на бумаге. Не замысел стихотворения, а оно само, как пучок света. Поэтому слово «ослепить» оказывается самым точным. Стихи, подобные тем, которые собраны в последнюю книгу поэта «В чуть видимом прочесть», подтверждают эту догадку.