Темп Шаброля

Клода Шаброля называют и «французским Хичкоком», и создателем «новой человеческой комедии». Его фильмы беспросветны и мизантропичны. Фильм, привезенный на Венецианский фестиваль, несмотря на название – «Девушка, разрезанная пополам», - наиболее оптимистичный из всего, что сделал режиссер в последние годы. Глядя на 77-летнего Шаброля, трудно поверить, что этот улыбчивый старик – один из самых брутальных режиссеров мирового кино.

– Месье Шаброль, на вашем счету более 60 картин, это довольно много. С годами вы не сбавляете темп. Так боитесь что-то не успеть?

– Если бы я знал, что хотя бы теоретически могу успеть все, работал бы еще быстрее. Но здесь ведь такая штука – чем больше вычерпываешь, тем больше остается. Так что, может, и не надо так спешить.

– Ваш первый фильм – «Красавчик Серж» – объявили первым фильмом новой волны, манифестом нового поколения. Но, по-моему, он, как и все ваши последующие фильмы, пронизан мизантропией. Мизантропия – ваш фирменный знак?

– Как вы понимаете, когда в 57-м я начал снимать, ни о каком манифесте не думал. Просто меня безмерно раздражало кино, которое делали кругом и о котором я как критик писал. Это была застывшая лава, вылившаяся на поверхность земли, побурлившая и остановившаяся навсегда. Конечно, мы не говорили: «Вот сейчас мы создадим новую волну, новое направление в кинематографе». Мы были молоды, талантливы и горячи, нам хотелось показать этим старым дуракам, как надо делать кино. Плюс к тому мы были бедны, и это тоже сыграло роль. Нам было не из кого вытряхивать деньги, нам не надо было ни под кого подкладываться. Годар занял денег у тещи – 400 франков – и на эти копейки снял «На последнем дыхании». У меня получилось побольше, но тоже немного, и тоже деньги свалились с неба – умерла бабушка моей первой жены и оставила кое-какое наследство.

– Значит, новым направлением в мировом кино мы обязаны двум старушкам – теще Годара и бабушке вашей жены.

– В той же мере, в какой неореализмом мы обязаны Второй мировой войне: немцы разбомбили киностудии, снимать было негде и не на что, вот Росселлини и начал снимать на улицах и привлекать непрофессионалов. А насчет злобы и мизантропии скажу, что тогда, 50 лет назад, мы во что бы то ни стало хотели протестовать, митинговать с помощью кино, расшевелить болото. Мы бурлили сами и хотели, чтобы бурлило все вокруг нас. Отсюда желание говорить неприятные вещи, бросать обвинения.

– Ваши коллеги – Годар, Трюффо, Риветт – быстро успокоились, но вы-то до сих пор говорите неприятные вещи. Второй ваш фильм – «Кузены» – был еще более безнадежным, он не давал ни малейшего шанса поверить в человека.

– Ну почему? Шанс есть всегда, надо постараться только его поймать. Я никогда не хотел и не хочу специально кого-то пугать, не хочу искать грязь и страх там, где их нет. Просто жизнь сама выводит в ситуации, когда под тонким слоем позолоты видишь черное нутро. Известно, что самый страшный разврат творится в тихих буржуазных норах, а самые кровавые преступления замышляются в светлых девичьих головках.

– Не зря вас называют «французским Хичкоком».

– Это называют те, кто не знает ни Хичкока, ни меня. Хотя я, конечно, многое у него почерпнул. Насколько удачно – судить не мне. Хичкока я обожаю, я ведь даже книгу про него написал, но все-таки мы по-разному ощущаем жизнь. Хотя говорим на схожие темы.

– Кино Хичкока, по-моему, повеселее вашего, он не всерьез пугает, а вы всерьез.

– Меня немного смущает в этом контексте слово «пугать», но я готов согласиться, если вам так нравится. Но все же – нет, я не пугаю, я просто расчищаю пыль, внешние наслоения, чтобы рассказать и показать зрителю, что я сам под ними вижу. Вроде археолога, только археолог счищает пыль веков, а я – пыль человеческих душ. И как археолог я тоже не знаю порой, что там окажется. Поэтому до сих пор процесс съемок для меня – необыкновенно увлекательный. Это как игра – угадай, что под фантиком. Раньше я очень переживал, когда во время съемок вдруг моя заранее выстроенная концепция начинала рушиться, мне казалось, что я плохо подготовился, что у меня каша в голове. Это повторялось из раза в раз. Я готовлюсь к съемкам самым тщательным образом, все расписываю, продумываю, а на съемочной площадке вдруг приходят новые идеи, иногда противоположные изначальным. И ничего с собой поделать не могу. С годами я понял: это все из-за непредсказуемости материала. Откуда мне знать, что вылезет на поверхность, в какие дебри характеров я уйду, как вдруг повернется сюжет, совершенно независимо от меня. Например, когда я брался за съемки фильма «Церемония», поначалу была несколько другая концовка, не такая кровавая (в этом фильме две девушки, которых играют Изабель Юппер и Сандрин Боннэр, прислуга и почтальон, жестоко убивают богатое семейство. – «НГ»). Но я быстро понял, что закончиться фильм может только так, как он и закончился. Полное непонимание, невозможность разным слоям общества найти общий язык, дожить в мирном соседстве отведенное время, которого очень мало осталось.

– Трудно, наверное, актерам с вами? Им же надо задачу ставить, а вы задачи по ходу дела меняете.

– Кому как. Я стараюсь выбирать проверенных людей, тех актеров, которые не только с полуслова понимают, но порой знают лучше меня, что им в данный момент на площадке надо делать. Все знают, что моя любимая актриса – Изабель Юппер. Вот она – воплощение моего идеала актрисы. У нее невероятное чутье, какое-то звериное, что ли. Я еще не успел ничего сказать, пытаюсь слова подобрать, чтобы объяснить, что мне от нее надо, а она делает жест – мол, стоп – и начинает играть именно так, как я задумал, но не успел пока объяснить. Людивин Санье в этом смысле очень похожа на Изабель оказалась, у нее тоже как-то в голове все выстраивается без слов, и тоже по ходу съемок. Так что тем, с кем я работаю, я даю свободу. Ограниченную, конечно, но по сравнению с остальными режиссерами я стопроцентный либерал.

– Вы начинали, когда и телевидения по сути не было, оно тоже только начиналось. Сейчас вам не мешает соседство с этим чудом цивилизации? Оно и внимание отвлекает, и умы засоряет, а значит, зрителя портит.

– Что вы, абсолютно не мешает. Наоборот – веселит. Как оно врет – заслушаешься! Мне как режиссеру очень забавно наблюдать, как с помощью телевидения реальность трансформируется в ложь и становится пародией на самое себя. Что вы, это великое изобретение человечества, столько пищи уму дает. Только надо уметь держать дистанцию, тогда ум не засорится. За зрителя я не боюсь, он с каждым годом все умнее и тоньше делается. Тот, кто не воспринимает искусство, не воспринимал его и раньше, тут никакое телевидение ни при чем. Люди хотят, чтобы ими манипулировали, они только делают вид, что стремятся к свободе. Самостоятельных умов не так много. Но на мое кино и на мой век, надеюсь, хватит.

Венеция