Революция в искусстве и зеленый осел

В ливерпульском отделении галереи Tate проходит большая выставка Марка Шагала. Проект приехал в Великобританию из цюрихского Kunsthaus, который и подготовил экспозицию. Ее можно было бы назвать ретроспективной, но организаторы  сделали акцент на раннем периоде творчества художника, с 1911 по 1922 год. Это понятно: позднего, даже очень позднего Шагала в Цюрихе хорошо знают и любят. В 1970 году он сделал для довольно невзрачной монастырской церкви Фраумюнстер пять витражей, украсивших позднероманские хоры. В десятиметровые стеклянные панно художнику удалось вместить почти всю библейскую историю. Шагалу тогда было 83, но, несмотря на возраст, он не только делал эскизы, но и участвовал в самом процессе производства. На этом история не закончилась: в 1978-м уже девяностолетний художник дополнил ансамбль круглым окном-розеткой на южной стене поперечного нефа. Читать эти витражи непросто – слишком они насыщенны, аллегоричны, многоплановы. Откуда взялись те или иные образы, не следует искать на выставке – у раннего Шагала религиозных мотивов почти нет. 

Зато много из жизни и витебской повседневности, много еще раннего поиска, порой удивляющего, как, например, на крошечном автопортрете 1911 года, почти абстрактном, как у Малевича, экспрессивном, как у фовистов. 1911-й в качестве стартового года выбран не случайно: именно тогда Шагал, отучившись в России, едет в Париж. Окунается в парижскую художественную жизнь, знакомится, узнает, впитывает. Его работ до 1914 года, когда он вернулся в Витебск, на выставке больше всего. Всех их Шагал оставил в Париже, уезжая в июне 1914-го на месяц на свадьбу сестры и вынужденно оставшись в России на несколько лет. Произведения разошлись по друзьям и частным собраниям, а долгое время гулявший слух о его гибели на войне только прибавил им популярности. 

Сегодня большинство этих работ – в музеях. Здесь и «Париж из окна», отразивший все восхищение молодого художника городом передовой на тот момент художественной мысли. И «Поэт с птицами» с вангоговским мазком и фовистским колоритом. Рядом «Продавец животных», прозрачными светящимися цветами и дисковидными формами отсылающий к Роберу Делоне.

  Дальше несколько графических и живописных работ – «Солдат пьет» 1911 года или натюрморт из собрания музея Уцуномии, в которых чувствуется влияние набирающего силу кубизма. 

И все же главные работы этого времени, в которых и кубизм, и фовизм, и экспрессионизм, и другие возможные «измы» переработаны и адаптированы под собственные художественные задачи мастера, в первую очередь отличаются ярко выраженным колоритом необычного быта маленького еврейского городка. Именно этот экзотический мир привлек Гийома Аполлинера, который охарактеризовал его как «сюрнатурализм». С поэтом Шагал подружился, память об этих отношениях на выставке – работа 1912 года «Посвящение Аполлинеру». Позже, в 1922 году, уже в России в коротком эссе для литературно-публицистического журнала «Шторм» Шагал писал: «Если бы я не был евреем, я бы не был художником – или стал бы совсем другим художником». «В Россию с ослами и другими», «Зеленый осел», хрестоматийная «Я и деревня» – эти одновременно аллегорические и реалистичные образы будут иконографически повторяться на протяжении всего творчества Шагала, всю жизнь воссоздавая для художника дом, родной город, еврейский характер. 

Вторая рубежная дата выставки – 1922 год, когда Шагал сначала уехал в Каунас, затем в Германию, а после перебрался в Париж. В Россию он больше не вернется, и годы, проведенные на родине, останутся в памяти лишь особым набором работ, отразивших не только художественные поиски, но и важнейшие вехи в жизни художника. Первой такой зарубкой в биографии стала война: на фронт благодаря связям он не попал, но впечатления о проводах солдат и скорбящих семьях на выставке представлены серией графических работ из Русского музея. 

В 1915-м еще одно событие – женитьба на Берте (Белле) Розенфельд. В «Моей жизни» Шагал писал о своей любви : «Она молчит, я тоже. Она смотрит – о, ее глаза! – я тоже. Как будто мы давным-давно знакомы, и она знает обо мне все; как будто всегда наблюдала за мной». В экспозиции – такие классические шагаловские вещи, как «Голубые любовники», «Белла и Ида за столом», «Прогулка» с летящей по воздуху Беллой из Русского музея, «Лежащий поэт» из Tate, написанный во время их безмятежного медового месяца. 

Оставшись в России, Шагал  не был коммунистом, его «революция» была революцией в искусстве. Он не поддерживал идеи конструктивизма и абстракции, и очень быстро между ним и его коллегами, левыми художниками, возникли серьезные разногласия. До такой степени, что Казимир Малевич, которого Шагал сам пригласил в Витебск в основанное им Народное художественное училище, фактически выжил оттуда Шагала. 

Живопись Шагала никогда не была реалистичной, она полностью лишена повествовательности. Его воображаемый мир внеисторичен, облечен в фольклорную форму, витиеватую, насыщенную ассоциациями. На одном полотне сосуществуют разные времена и самые разные реалии, не пересекающиеся в обыденной жизни. На Шагала повлияла сама атмосфера провинциального еврейского городка: жизненный уклад, обычаи, праздники, предания и суеверия, нравственные принципы и особенности поведения. И во время пребывания в России, когда возрождается интерес к традиционной еврейской культуре, Шагал делал много так называемых документов. Они не просто фиксировали культуру прошлого, но впоследствии служили  материалом для его полотен. Он писал стариков-евреев, синагоги, кладбища  – «Красный еврей», «Еврей за молитвой», «Раввин с лимоном», «Игроки в карты». Наряду с этим создал вымышленные образы родного местечка: «Голубой дом», «Серый дом», «Вид Витебска» и, конечно, «Над Витебском» из собрания самого музея Цюриха с синагогой и летящим над заснеженными улицами города старым евреем. 

Впрочем, кульминация экспозиции не эта типично шагаловская тема. Семь масштабных эскизов, сделанных для Еврейского камерного театра и ныне хранящихся в Третьяковской галерее, выделены в отдельную зону. Экспериментальный театр, основанный Алексеем Грановским в Петрограде и переехавший в Москву, заказал Шагалу оформление первого московского спектакля, состоящего из трех одноактных пьес Шолом-Алейхема, конструкции сцены, грим актеров, живописные панно на стенах. Это была не первая работа для театра – он уже сотрудничал с новым Театром революционной сатиры, ТеРевСат.  О начале своей работы для Еврейского камерного театра Шагал писал: «Вот стены, – сказал Эфрос, – и делай с ними что хочешь». Это была брошенная, нежилая квартира, ее хозяева уехали. В свое время театр называли «шагаловской шкатулкой», и это ощущение кураторы постарались передать и в экспозиции. 

Строго говоря, это еще не конец экспозиции – несколько работ 1940–1950-х как будто перекидывают мостик к тому позднему Шагалу, что светится витражами Фраумюнстер. Но это лишь крохи большого этапа его творчества, который пройдет в совсем другой атмосфере жизни вне России.