Сергей Хачатуров
Владимир Федосеев всеми силами воскрешал у нового поколения солистов эмоции военных песен. Поет Карина Чепурнова. Фото автора
Фестиваль проводился под патронажем Министерств культур двух союзных республик. В Национальном художественном музее Республики Беларусь открыта выставка православной иконы. Произведения из Третьяковки соседствуют с иконами из Восточной Европы, в которых византийский канон необыкновенным образом «поправляется» местными традициями, а лики святых странным образом наделены портретными чертами. Привычные нам образы Древней Руси в школах Белоруссии и Украины претерпевают неожиданные метаморфозы благодаря влиянию католических школ и обильно цитируемых книг эмблем и символов. Подобная экспозиция – лучшее свидетельство диалога и взаимовлияния наших культур с эпохи Средних веков.
Министерства культуры двух стран в рамках фестиваля решили провести бескомпромиссный и решительный эксперимент: силами Большого симфонического оркестра имени П.И. Чайковского, молодых солистов Мариинского театра исполнить программу из давно ставших народными песен военных лет. Логику радикального эксперимента примерно можно объяснить так: вот есть у нас Эрмитаж, там висят рубенсы всякие и тицианы. А мы возьмем и повесим рядом с «Марией Магдалиной» и аполлонами лубочные картинки и наивное искусство. Пускай шедевры потеснятся. Оркестр, только что гениально сыгравший Третью Брукнера, завершивший триумфальные гастроли по Великобритании, вынужден был срочно «переформатироваться» под саунд-треки песен «Давай закурим» и «Потому что мы пилоты». Солисты, блистающие в партиях опер Вагнера и Мусоргского, обязаны были за несколько дней перестроить голос под песни «Эх, дороги», «Смуглянка» и «Тальяночка». Как говорил в фильме «О бедном гусаре замолвите слово» герой Евгения Леонова, «испытание – оно для всех испытание».
Безусловным победителем в нем вышел художественный руководитель Большого симфонического оркестра имени П.И. Чайковского Владимир Федосеев. Он отнесся к странной на первый взгляд идее не только с должным пиететом, но с подлинной страстью человека, пережившего войну и блокаду, а потому знающего цену простодушной эмоции военных песен. Он-то понимает: именно эти песни поколению военного и послевоенного времени помогали жить, дарили надежду, смиряли с судьбой. Потому свою миссию Федосеев увидел в воскрешении той исторической памяти, что порядком выветрилась в информационных сквозняках сегодняшнего дня.
Как рассказал мне маэстро, прежде всего необходимо было сделать новые аранжировки партитур всех песен: то, что сразу удалось найти, никуда не годилось. Музыка всех песен (включая великие «Темная ночь», «Синий платочек», «В землянке») записана была упрощенно, примитивно. Много времени и средств было потрачено на редактуру – на то, чтобы музыка стала сложной, красивой, живой. Другая проблема: взаимопонимание с мариинскими солистами. Три певца и две певицы сперва силились петь военные песни поставленным оперным голосом, мощно, но бессмысленно, не попадая в образ и в интонацию. Уговорами и терпением маэстро Федосеев учил пониманию того, как можно петь Баснера, Богословского и Окуджаву, чтобы не стены сотрясались, а люди плакали. Ведь тут надобно смирение: для искренности эмоции требуется держать голос, в буквальном смысле «наступать на горло собственной песне». Диалог элитарных музыкантов с простодушным материалом налаживался трудно.
И вот концерт. Полный зал Минской филармонии. Огромный оркестр. Прекрасные певцы. Музыка каждой песни аранжировалась оркестром столь изысканно, что иной раз не покидало ощущение, будто слушаешь большую форму. В конце концов в таком качестве и каждой песне выпало испытание: ее словно тестировали на высококлассном акустическом аппарате, сверхчувствительном к претенциозности и фальши. Солисты в результате не подвели. Каждый из них держался своего образа, соотносимого с известными характерами советского времени: меццо-сопрано Екатерина Сергеева – с благородными сердечными героинями Клавдии Шульженко, тенор Александр Трофимов – с удалью героев песен Утесова, баритон Алексей Марков – с высокой скорбью лирических героев Юрия Гуляева и Эдуарда Хиля.
Наибольших побед в деле оживления исторической памяти достигли два солиста, которых ни с кем не хочется соотносить, настолько искренне, точно и своеобразно создавали они собственные версии. Имею в виду молодых солистов Мариинки Карину Чепурнову (сопрано) и Вадима Кравца (бас). Вулканический темперамент Вадима и вдохновенный артистизм Карины позволили наслаждаться каждой песней как мини-спектаклем, объемной и интересной историей. Редко случается на концертах, чтобы люди рыдали с первых же минут: так произошло, когда Кравец открыл концерт пахмутовской «Поклонимся великим тем годам».
Зал принял экспериментальный вечер песни не просто хорошо – он неистовствовал, а во время тухмановского «Дня победы» встал и пел песню с музыкантами как гимн. Относительно войны в Белоруссии память не короткая.
На закрытии фестиваля БСО и Федосеев исполнили Симфонические танцы Рахманинова и Четвертую симфонию Чайковского. Снова удивили. Медленные темпы в Рахманинове и инфернальная тоска в, казалось бы, удалом финале Четвертой с хороводной темой «Во поле береза стояла» заставили принять заезженную музыку сквозь проекцию необычных в данном случае культурных ассоциаций, близких к психологическим коллизиям культуры XX века: от декаданса до экзистенциализма.
Фестиваль дней России в Белоруссии убедил: старые истории – новой жизни гарант.
Минск–Москва
Владимир Федосеев ответил на вопросы «НГ»
– В этом году исполняется 120 лет со дня кончины патрона вашего оркестра Петра Чайковского. В 2015 году будет отмечаться 175-летие композитора. Какие программы готовит оркестр?
– Мой фестиваль будет называться «Под покровом музыки». Вместе со специалистами из Дома-музея Чайковского в Клину мы готовим к исполнению неизвестные партитуры композитора, которые войдут в программу «Чайковский знакомый и незнакомый». Также собираемся исполнить симфонические произведения композитора в авторской редакции, свободной от позднейших наслоений. В случае с Чайковским я предпочитаю доверять партитуре, и она открывает такие возможности прочтения, которые освобождают музыку от романтических и сентиментальных штампов, делают ее современной. Например, в финале Шестой симфонии принято играть адажио (эту пометку сделал дирижер – возможно, Направник, после смерти Чайковского). Это адажио делает симфонию очень слезливой, сентиментальной. Когда я сыграл Шестую, издатели диска, японцы, написали: «Оригинальная версия». Почему? Потому что я играл авторский финал andante lamentoso, а не адажио. Под адажио мы хоронили в Колонном зале всех вождей, а анданте переводит восприятие симфонии совсем в иной регистр: не испуг и слезливость, а достойное приятие своей судьбы, стойкость и благородство.
– Чайковский вроде бы универсальный гений, а дается не всем, даже великим. Мне, например, совершенно неинтересно слушать его сочинения в исполнении Караяна. Почему так?
– Многие западные дирижеры не понимают Чайковского потому, что универсальность его связана с тем, что он как раз изумительно воплотил идеал русской музыки. Чтобы стать интернациональным, необходимо в высшей степени быть национальным. К тому же, чтобы сложно и интересно играть Чайковского, необходимо пестовать культуру звука оркестра. А в условиях нынешнего менеджмента с чехардой быстро меняющихся дирижеров для большинства оркестров такое невозможно.
