Любовь Пустильник
Нарбут. Только не поэт, а брат-художник.
«Николаю Гумилеву – такому же бродяге-шатуну, каким был Синдбад-мореход – с чувством нежным».
Владимир Нарбут, СПб. Апрель, 1912
Этот оставшийся неизвестным автограф Нарбута находится на книге его стихов «Аллилуйя», изданной в том же году в Петербурге. Владимир Иванович адресовал его своему единомышленнику и другу. Этот экземпляр – один из нескольких, спасенный Нарбутом и преподнесенный им Гумилеву в трагические дни, когда эта книга была сожжена по приговору Департамента печати. Их было шестеро, как подчеркивала неизменно Ахматова, – Гумилев, Мандельштам, Нарбут, Зенкевич, Городецкий. Это она, Анна Андреевна, в трудные для нее дни посвятила ему проникновенное стихотворение.
Прошло чуть более 70 лет со дня трагической гибели Владимира Ивановича Нарбута (1888–1938) – поэта, почти забытого, ведь его книги были изъяты из библиотек, не переиздавались в течение десятилетий, а его литературное наследие до сих пор осталось не до конца собранным – нужно быть готовым ко многим пробелам. Его арестовали в 1937-м. Особое совещание осудило его по делу «придуманному, ложному и дутому» – так пишет один из современников, брат репрессированного поэта-переводчика Поступальского. Нарбут погиб в сталинских лагерях в 1938 году (1944-й – в энциклопедии – неверен).
Двенадцать поэтических сборников Нарбута почти неизвестны читателю. Правда, в 1970 году образ Нарбута возник в воспоминаниях Катаева «Алмазный мой венец». Полузабытый поэт выведен им под прозвищем Колченогий. На протесты сына поэта Катаев ответил, что изобразил Нарбута «гротесково, шаржированно», на основе слухов. Не повезло Нарбуту и в воспоминаниях Георгия Иванова «Петербургские зимы». Здесь о поэте сказано много неверного и ошибочного. Верны по тону, но несколько неточны по фактографии воспоминания Надежды Мандельштам. Столь же сочувственно о нем писали Шаламов, Олеша, Ахматова. К счастью, в последние годы судьба Нарбута нашла верное отражение во вступительных статьях к сборникам его стихотворений. Это статьи Черткова к «Избранным стихам» (Париж, 1983, издание консультировали такие знатоки биографии и творчества Нарбута, как Шкловский и Зенкевич), а также Бялосинской и Панченко («Стихотворения». М.: Современник, 1990).
Поэзия Нарбута – удивительный пример удачного сочетания мотивов так называемой крестьянской (земляной, как определил сам Нарбут) лироэпики со стилистикой урбанистической, вобравшей достижения русского модернизма начала века. Нарбут вошел в сокровищницу русского поэтического языка в «разжиженном» виде – через стилистику своих последователей (например, Багрицкого). Своеобразна его биография: мелкопоместное, хуторское детство, вхождение (через брата-художника Егора Нарбута) в сферу «Мира искусства», изучение этнографического своеобразия Украины, сближение с «Цехом поэтов».
Родился Владимир близ древнего города Глухова на Черниговщине, того самого Глухова, который увековечен Гоголем. Мир хуторов «близ Диканьки» и «миргородов» был еще тот же. Отец поэта Иван Яковлевич Нарбут из родовитой, но обедневшей семьи, принадлежавшей к старому литовскому роду, основатели которого поселились в XVII веке на Украине. Лишь благодаря родовому хутору – Нарбутовке в Глуховском уезде Черниговской губернии – многодетная семья сводила концы с концами. В 1896 году, восьми лет, Владимир и его старший брат Егор начали учиться в классической гимназии Глухова. И уже тогда, стремясь не обременять семью, Владимир давал уроки. С ранних лет он увлекался чтением, Егор – рисованием, потом он станет известным художником-графиком. Окончив в 1906 году гимназию с золотой медалью, Владимир вместе с Егором отправляются в Петербург. Младший брат становится студентом столичного университета. Сначала это был математический, затем факультет восточных языков. В 1908-м он переходит на историко-филологический. Юноша окунулся в бурную стихию студенческой жизни, посещал различные семинары, участвовал в заседаниях «Кружка молодых».
Большой удачей было то, что братья смогли поселиться у художника Билибина. Позже Нарбут посвятит ему стихотворение «Тетерева». Несомненно, Билибин сыграл известную роль в развитии их талантов. Во всяком случае, фольклорно-сказочные мотивы в творчестве Нарбута обусловлены его воздействием. Это он поделился с Владимиром впечатлениями от Соловков, где побывал, показал ему рисунки с натуры, и это помогло ему написать «Соловецкий монастырь. Историко-бытовой очерк» (напечатан в журнале «Бог в помощь! Беседы»), который проиллюстрировал старший брат. За ним последовали этнографические заметки и очерки.
Первые стихи Нарбута относятся к 1906 году; одно из лучших ранних – «Бандурист». В 1910-м: выходит первый сборник стихов с пометкой: «1909 – год творчества первый» (Петербург, издательство «Дракон»). Оформил его Егор. В нем 77 стихотворений, посвященных «вечным темам»: любви, разлуке, пейзажам родного края. В них ощущается воздействие Бунина, из поэтов – Случевского, Брюсова. Критика встретила сборник благосклонно. На Гумилева книга Нарбута, по его словам, произвела «неплохое впечатление... она ярка... есть меткие характеристики...». О своеобразии ритмической физиономии молодого поэта писал Пяст. Читатели также не остались равнодушными к книге стихов Нарбута, где были ветряки, гаданья, слепцы, вербные святки, сочельники, ярмарки; где воспроизведен быт, но не литературный, а живой.
В эту пору Нарбут поклоняется Брюсову, он видит в нем мэтра, как и Гумилев, робко шлет ему стихи в «Русскую мысль», просит напечатать их. Он сообщает Валерию Яковлевичу о работе над биографией любимого им поэта Коневского.
1911 год был очень важным в творчестве Нарбута. Вместе с другими молодыми писателями он – постоянный посетитель поэтического салона Вячеслава Иванова и его же «Академии стиха», которая собиралась в редакции «Аполлона», где старшие символисты оценивали произведения молодых. Молодые создали «Цех поэтов» по характеру ремесленных гильдий во главе с уже известным Гумилевым и Городецким – сюда вошел и Нарбут. Расцвет литературной деятельности Нарбута совпал с кризисным для поэзии временем – расколом символизма и появлением новых школ – акмеизма и футуризма. Приемля звуковое богатство символистов, акмеисты выступали против «братания с потусторонним миром». И Нарбут, как акмеист, проявляет интерес ко всем явлениям жизни – малым и большим, великим и ничтожным, его стихи все больше наполнялись изображением отнюдь не высоких переживаний, а самых ординарных явлений жизни, воспроизведенных как бы рембрандтовскими красками. Не случайно такой признанный мэтр акмеизма, как Николай Гумилев, опроверг упреки критики в грубом натурализме и физиологизме стихов «Аллилуйи». Более того, он убежденно писал Ахматовой в 1913 году: «Из всей послесимволической поэзии... ты да, пожалуй (по-своему), Нарбут окажетесь самыми значительными». Нарбуту стоило немалого труда выпустить «Аллилуйю». Ведь это было прекрасное издание и по оформлению. Иллюстрировали сборник Егор Нарбут, Билибин, Чембарс-Билибина. И вот это замечательное издание, выпущенное под маркой «Цеха поэтов», вызвало бурю своими «богохульством» и «порнографией». Немалую роль в этом сыграло то, что поэт осмелился использовать церковнославянский шрифт, взятый из редкого иконописного Псалтыря для столь «земного» содержания.
Нарбут был осужден и приговорен к году заключения по статье 1001 царского уложения законов, а сборник арестован и сожжен. С трудом выручил Нарбут из типографии несколько экземпляров «Аллилуйи», преподнес их Чулкову, Ремизову, Вячеславу Иванову и другим. Видимо, Нарбут и его друзья хлопотали, был внесен, возможно, залог, заключения избежать удалось. Но, несмотря на репрессии по отношению к автору «Аллилуйи», на сожжение книги, о ней знали и передавали из рук в руки. Издатели «Гиперборея», где Нарбут постоянно печатался, в каждом номере журнала сообщали о новых книгах и неизменно писали: «Нарбут В. Аллилуйя. Конфискована». В результате стихами интересовались еще больше. С мечтами об университете пришлось расстаться, как и со столицей. Посетив Нарбутовку, Владимир Иванович оставляет Россию в октябре 1912 года. К счастью, 21 февраля 1913 года объявлена амнистия в связи с 300-летием Дома Романовых, и Нарбут смог приехать в столицу.
 Сколько литераторов цеплялось за это Знамя, а потом срывалось с высоты... Борис Кустодиев. Большевик. 1920. ГТГ, Москва |
Впечатления от поездки и пребывания в Абиссинии зимой 1912/13 года Нарбут воплотил в нескольких стихотворениях: «В пути» («Утро в горах»), «Аримэ». Заметим, стихи Нарбута предшествовали абиссинским стихам Гумилева (сб. «Шатер», 1918). В Абиссинии (Эфиопии) Нарбут обратил внимание на другие явления, нежели Гумилев. Взгляд Нарбута привлекали не охота или экзотика этих мест, а страшные явления. Он не мог пройти мимо прокаженных, сидящих «на грудах обгорелых, просовывая из рубашки, узлами пальцев омертвелых так тонко слизанные чашки», и в абиссинских стихах возникли их образы.
Возвращение к литературной деятельности совпало как раз с тем, что в марте 1913 года он стал редактировать «Новый журнал для всех» – издание народнического направления. Он привлек к участию в нем прогрессивных писателей, и, по общему признанию, беллетристический и критический отделы журнала оживились. Но изменение направления издания вызвало недовольство подписчиков, и Нарбуту пришлось покинуть Петербург, уехав на свой хутор. Единственной ниточкой, благодаря которой он был в курсе событий, стала переписка с Зенкевичем.
Девизом Нарбута, его поэтическим кредо становится: «Бодлер и Гоголь, Гоголь и Бодлер. Не так ли? (так спрашивал он у близкого ему по духу Зенкевича) Конечно, так. Ура, Николай Васильевич!» И здесь же: «Мы и не акмеисты, пожалуй, а натуралисто-реалисты» (письмо Зенкевичу 7.IV.1913). И в другом письме (24.IV.1914): «Ведь мы с тобой вiеведы, принимая Вiй за единицу настоящей земной, земляной жизни, а они все-таки академики по натуре». Используя термин «вiеведы» (от гоголевской повести «Вiй»), Нарбут имеет в виду приверженность земле, реальной действительности, как она есть, без прикрас.
Близость к земле – ведь его «уход из литературы» длился почти четыре года (1914–1918) – заставляет его усомниться в том, «истинные» ли акмеисты Гумилев, Ахматова и даже Мандельштам. Он приходит к убеждению, что таковы он и Зенкевич, а те – «академики по натуре». Более того, он теперь несколько пересмотрел суть «кубофутуризма», готов на сближение с кубофутуристами, считая, что у них есть общее, кроме их тяги «к абсурдности», ибо, как он замечает, нельзя писать стихи «в виде больших и малых букв, и только!». Но Нарбут продолжал интересоваться творчеством Маяковского и Крученых.
Еще в конце 1911 года у Нарбута заметно обращение к так называемому бытоэпосу (по его определению). Появилось многообразие форм, приемов, под воздействием народной мифологии. Это отразилось на сказочной части «Аллилуйи» – «Нежить», «Лихая тварь», «Леший», «Водяной». Позднее в стихах находим необычайное употребление известных слов – «курево красок», собственных имен как нарицательных: «мазепа», «эскулапы», а также метких сравнений. Отчетливо в них влияние русско-украинской литературы XVIII–XIX веков – Сковороды, Нарежного, Гребенки, Котляревского и, конечно, Гоголя, даже Достоевского, из которых он черпает эпиграфы к стихам.
После трагических событий, нападения на хутор Нарбутовка в 1918 году, когда Нарбут стал калекой, надо было бежать из родных мест, и он оказался в Воронеже, где окунулся в литературную жизнь, создав буквально на голом месте первый в послереволюционной России литературный двухнедельник. Он добывал бумагу, шрифты, ездил в столицы, разыскивая писателей, чьи произведения хотел печатать в «Сирене». Мы нашли его неопубликованное письмо к Маяковскому 1918 года: «В самом непродолжительном времени начнет выходить в Воронеже журнал при участии лучших столичных сил. Если у Вас имеется что-либо подходящее для журнала, присылайте, с точным указанием условий оплаты. Временный адрес: Воронеж, Мещанская улица, дом 11, кв. Кроткова, Владимиру Ивановичу Нарбуту. (Ответил ли Маяковский, неизвестно.)
Вскоре, с конца января 1919 года, Нарбут был отозван в освобожденный Киев «для ведения ответственной работы». Он сотрудничает в тамошних журналах «Солнце труда», «Красный офицер», «Зори», стремясь наладить здесь издание «Сирены». Но летом 1919 года Киев был занят деникинскими войсками, а самому Владимиру Ивановичу пришлось пробираться через Екатеринослав и Ростов-на-Дону к красным. Он попал в лапы контрразведки, которая приговорила его к казни. Это вынудило его подписать отказ от большевистской деятельности, что ему припомнили позднее. К счастью, его освободила из тюрьмы конница Думенко, после чего он возобновляет свою прежнюю деятельность в Полтаве, Николаеве, Херсоне, Запорожье.
А затем наступает май 1920-го, и поэт – в освобожденной Одессе, где вновь окунулся в политическую и литературную жизнь, став главой ЮгРОСТА – южного отделения Всеукраинского бюро Российского телеграфного агентства – позднее Одук РОСТА (одесское отделение). Там он произвел своего рода реформу, привлек молодых талантливых писателей – Бабеля, Багрицкого, Олешу, Катаева, Ильфа, Кольцова, художника Ефимова. «Коллектив поэтов» выступал с блестящими устными сборниками и поэтическими спектаклями. В Одессе Нарбут создал опять же новые литературно-художественные журналы – «Лаву», сатирический – «Облаву». Наряду со стихами, посвященными «злобе» дня, Нарбут верен «эстетике акмеизма». Тогда же, в 1920-м, Нарбут выпустил книгу «Плоть», куда вошли стихи 1913–1914 годов. После «Аллилуйи» читатель обрел вновь Нарбута-акмеиста 10-х годов. И в новых стихах – своеобразие нарбутовского почерка – «крутой замес» живописи слов. Достаточно прочитать «Пасхальную жертву», чтобы это увидеть. В «сарае, рыхлой шкурой мха покрытом», режут кабана и индюков, которые будут поданы к праздничному столу: «И кабану, уж вялому от сала, забронированному тяжко иль ужель весна хоть смутно подсказала, что ждет его прохладный нож и дым».
В 1922 году Владимир Иванович переведен в Москву на работу в отдел печати ЦК РКП(б). Он возглавил созданное им крупнейшее художественное издательство (акционерное общество «Земля и фабрика» – ЗиФ), которое издавало книги многих советских и зарубежных писателей. Помимо издательства Нарбут редактировал журналы «30 дней», «Вокруг света» с его приложениями, «Всемирный следопыт» и «Всемирный турист». Но поэта помнили, а стихи его были популярны. «Чтобы кровь текла, а не стихи с Нарбута отрубленной руки», – писал Николай Асеев в одном из своих посланий поэту Гастеву. А вот что писал Михаил Зенкевич: «Свершу самоубийство, если я на миг поверю, что с тобой расстаться можно так, поэзия, как сделал Нарбут и Рембо!..» В действительности Нарбут не оставил поэзию, так как в 1925-м он собрал новый сборник стихов «Казненный Серафим». Это были новые стихи, но сборник, подготовленный к печати, к сожалению, не был издан. Сын поэта Роман Владимирович Нарбут, объясняя причину этого, считал, что собранная книга «пролежала у Воронского». В начале 1930-х годов он возвращается к поэтическому творчеству, публикуя стихи в «Новом мире», «Красной нови», связанные с так называемой научной поэзией. Нарбут намеревался собрать их в сборнике «Спираль», но сборник не был издан. В 1960 году в подмосковном Шереметьеве горела дача, хозяева ее Шкловские были в отъезде. Прибежал туда писатель Огнев, он выхватил из огня портфель, в котором были спрятаны рукописи Нарбута. Среди них оказался экземпляр уничтоженного в типографии сборника «Спираль», неполная книга «Казненный Серафим», стихи в рукописях и машинописи, а также 11 писем из лагерей к жене Серафиме Густавовне Суок (после гибели Нарбута она вышла замуж за Шкловского, заметим – две ее сестры были замужем за Олешей и Багрицким). Цитируем несколько строк из них: «Куда-то забросит теперь меня судьба? Вот – вопрос, который занимает меня в настоящее время, говорят, что для инвалидов на Колыме существует особая командировка. Поживем – увидим. Во всяком случае, я сейчас – актированный (т.е. на меня составлен особый акт медицинской комиссией). А работать мне между тем очень, очень хочется. Хочется приносить стране самую настоящую пользу, хочется не быть за бортом, хочется вложить в свой труд всю преданность партии своей, своему правительству, своей родной стране. Я, как и ты, Мусенька, твердо убежден, что мне в конце концов поверят, что меня простят, что я буду вычеркнут из проклятого списка врагов народа! Я – абсолютно искренен в этом своем заявлении, за него готов пожертвовать жизнью...»
В одном из писем имеется четыре стихотворные строчки: «И тебе не надоело муза ждать,/ Когда сутулый поднимусь я,/ Как тому назад годов четырнадцать...» Имеется в виду 14 лет от 1937 года (а может быть, 1936-го – когда стихи были написаны в тюрьме), это 1922 или 1923 год. Заметим, что Сева Багрицкий – сын поэта, убитый во время Великой Отечественной, послав посылку Нарбуту на Колыму, эпиграфом к своему письму ставит четыре строчки: «И тебе не надоело, Муза...», подписав их «Владимир Нарбут». Этот листок, к счастью, сохранен его матерью Лидией Густавовной, о чем свидетельствует собранная ею и Боннэр книга «Всеволод Багрицкий. Дневники. Письма. Стихи». Таким образом, в посмертной книжке поэта Всеволода Багрицкого опубликованы и последние стихи Нарбута.
Мы не знаем точно, как прошли последние минуты поэта Нарбута. Лишь после реабилитации получена справка из Магаданского загса: «Гр. Нарбут Владимир Иванович умер 15 ноября 1944 г. Причина смерти – упадок сердечной деятельности, о чем в книге записей актов гражданского состояния о смерти 1956 года октября месяца 16 числа произведена соответствующая запись». Эта дата (записи в книги) совпадает с датой выдачи справки.
В графе «место смерти» – прочерк: не случайно Серафима Густавовна считает, что Владимир Иванович «трагически погиб в марте 1938». К тому же есть ряд свидетельств: «Про него говорят, что он погиб с другими инвалидами на взорванной барже, – пишет Надежда Мандельштам. – Баржу взорвали, чтобы освободить лагерь от инвалидов».
Но был и свидетель: Тихомиров, вернувшийся из колымской ссылки, рассказывал: «Видели, как охранник столкнул Нарбута с баржи». При реабилитации Владимира Ивановича Нарбута выяснилось, что 7 апреля 1938 года его снова судила тройка УНКВД по Дальностою. Неизвестно за что, приговор тоже неизвестен, «Обвинение бездоказательное» – так значится в справке о реабилитации. Памяти Нарбута были верны друзья-поэты. Сам ссыльный, Осип Мандельштам об акмеистах сказал: «Я не отрекаюсь ни от живых, ни от мертвых».
Стихотворение, полное любви к другу-поэту, написал Михаил Зенкевич, который не мог опубликовать его в ту пору:
Жизнь твоя загублена,
как летопись.
Кровь твоя стекает
по письму!..
