Прикажем сердцу биться ровно

Дина Рубина – это Дина Рубина. Обложечная лоботомия – «знаменитая, наиболее читаемая» – уже не нужна. Можно прямо, просто, по-сэлинджеровски: «Живет в Иерусалиме и имеет собаку».

– Дина, ощущаете ли вы себя продолжательницей какой-либо линии русской словесности, и если да, то какие последствия – комплексы, радости – это имеет для вас как писателя?

– Знаете, очень обязывающее слово «продолжатель», есть в нем нотариальная строгость, незыблемость закона, буквы уложения – необратимость. А я противник любой необратимости, поскольку в любой букве прежде всего вижу переменчивость игры, скользящую улыбку оборотня. Да и что такое – «линии словесности»?.. Все зависит от качества воображения каждого отдельного человека. Мне, например, русская литература представляется таким могучим забегом лошадей, что ли, со своими фаворитами, взятыми и сбитыми барьерами, блеском развевающихся грив, потом раздувающихся боков, поверженными всадниками┘ Да и положа руку на сердце, разве не любая жизнь в искусстве – скачки? Так вот, в разное время жизни я «ставила» на разных коней, меняла ставки, не всегда выигрывала, наконец, поняла, что главное – это суть игры, вдохновение чистого азарта. Что включает в себя и все последствия – и комплексы, и радости.

Если серьезно, то к нынешним своим годам я осталась с немногими, что касается русской литературы, именами: Чехов, Бунин, Гоголь, Набоков. Это то, что перечитывается постоянно. Реже – Салтыков-Щедрин. Все они чрезвычайно современны. Помните, у Гоголя: «Дом стоял на ветру, как дурак» – разве не совершенно постмодернистская живость образа?

– Вы приезжаете в Москву, но обитаете и творите в селе под Иерусалимом. Каково это – жить, писать, любить на два дома?

– Городок-то мой попрошу не обижать. Он, может, и село, но в его окрестностях пророки хаживали, в пустынях сиживали, добрых самаритян встречали и мертвых Лазарей воскрешали. Из моего окна не площадь Красная видна, а гора Елеонская с такими закатами, что редкое сердце это зрелище вынесет. Ну и Иерусалим – рукой подать. Тоже: хоть и село, но все же – средьмирное. Как говорит один мой приятель: «А Мессия, блин, куда придет – в Париж? Или в Кострому?».

Опять же насчет двух домов – неувязочка. Я никогда не умела жить ни на два дома, ни на две семьи. Дома у меня в Москве только дружеские, где меня привечают и любят. А свой дом я сдала государству Советский Союз, когда уехала в 90-м. Я вообще, совершая кардинальные судьбинные шаги, никогда не даю заднего хода. Писатель должен оплатить собственную биографию собственной жизнью.

Другой вопрос – мои читатели. Они, конечно, в основном живут в России. И это – главная моя связь не только с Россией, но и с этим миром вообще. И тут мое сердце, конечно, располовинено.

– Что, по-вашему, включает в себя понятие «современная литература» (в частности, русская)? Просто ли это совокупность художественных текстов, созданных в «наше время», или же это – как обстоит дело в современном искусстве – особый склад эстетического мышления, в значительной степени разорвавший с традиционностью?

– Ну почему же обязательно – разорвавший? Это спустя лет сто выясняется, что писатель Икс и писатель Зет с чем-то там разорвали. А на деле – все они вначале вливаются в некий процесс, в огромный поток, представляющий собой кромешное количество пишущих сейчас, сегодня, вчера. Ни один писатель не возникает на ровном месте. С течением жизни, с укреплением «мышц мастерства» творец так или иначе – как слепой с палочкой – нащупывает свою тропинку, которая «где-то тут должна быть». Кстати, литератор гораздо более привязан к традиционности, чем художник, или тот, кто называется художником в современном искусстве: материя, с которой мы имеем дело, – хочешь ты того или не хочешь – первоосновой имеет буквы, слова, фразы┘ Те первоэлементы, от которых убежать очень трудно. Можно, конечно, попытаться, придумать что-нибудь эдакое, но за этим следует молчание – то есть смерть писателя. А этого все писатели боятся пуще холеры, хотя некоторые и декларируют свое равнодушие к толпе читателей. Все это вздор: страстное желание литератора, чтобы его произведения прочло как можно большее число читателей, – это и есть двигатель современной литературы, ее первопричина.

– Всякое литературное поле обычно рассматривается и дробится на наделы, школы, классы, группы. Насколько применимы подобного рода градации к русской литературной диаспоре? Вы лично – состоите, примыкаете?

– На все вопросы подобной анкеты хотелось бы отметить красной ручкой аккуратными «нет». Причем это было всегда, с юности. Я и публиковалась со школьного возраста – по почте – в московских журналах. При этом занимаясь музыкой. Затем, даже и живя в Москве, редко появлялась в литературных кругах. В ЦДЛ выпивала и закусывала, это правда. Но во времена оны там был отменный недорогой ресторан. По поводу «состояла» – увы, состояла. В свое время была самым молодым членом Союза писателей, по недоразумению – я въехала в эту организацию на взбесившейся кобыле, на полном скаку, в двадцать с небольшим, в Узбекистане. Там с благоговейной опаской относились к моим публикациям в Риме, то есть в Москве. Вероятно, подозревали в связи с кем-нибудь из высоких чиновных бонз Союза писателей.

В Израиле я тоже вступила. Мне предложили, я не увидела повода отказаться. Я вообще человек коллегиально лояльный. Чтобы я совершила выпад против кого-нибудь из коллег, литераторов, нужно очень мне насолить.

Ну вот так и состою. Но не привлекаюсь. Меня трудно привлечь – мне от любой организации ничего не нужно. Я – сам себя обслуживающий концерн.

– Кого из писателей, возникших в русской литературе в последние годы, вы сочли бы наиболее ценным ее приобретением?

– Не торопитесь, вскрытие покажет. Я вообще не люблю называния имен. Ведь любая цепочка имен, любая обойма – дело вкуса. Что толку, что я обозначу трех, или четырех, или даже десяток своих коллег и предреку их произведениям жизнь в веках? А тремя абзацами ниже другие писатели назовут другую обойму. Кому это нужно? Русская литература расточительна, равнодушна и не верит ни слезам, ни крови.

– У вас ощущается хорошее знание своего, взращенного вами читателя. От книг же иных талантливых прозаиков возникает явное впечатление запечатанного в бутылку, и читатель таких книг заведомо малочислен – крузоидален, человек-остров в литературном море. Согласны ли вы с этим?

– Вопрос не в том – кто с чем согласен-несогласен и что кого устраивает или не устраивает. Никто роли в литературе не выбирает, тем паче качества, особенности своего дарования, – повадку, походку, манеру – выбирайте любое обозначение. Художник рождается со своей ролью, вследствие чего любая фраза, выведенная вашей рукой на бумаге, передает мимику вашего лица, артикуляцию губ, ритм чередования вдоха-выдоха, манеру излагать мысли. Так что стиль автора – вы ведь имеете в виду именно стиль? – это отнюдь не то, что «выбирается» или «взращивается», это тембр голоса, энергетика, склад мышления, цветовой спектр в глазу. Один писатель живет сорок два года и оставляет после себя 12-томное собрание сочинений. Другой писатель живет те же сорок два, и после него остается двухтомничек замечательной прозы. Что это? Трудолюбие одного и леность другого? Нет, ритмы организма. Температура крови. Скорость протекающих процессов. «Судьба» – давайте произнесем наконец и это слово. Ну и, конечно, времена, которые не выбирают. Причем я не имею в виду время линейное. У каждого из нас времена свои и разные – ночи и дня, разбрасывания и собирания камней, стремления к обществу и страсть к уединению┘

Причем должна вам сказать, что читатели ведь тоже не на одной болванке шиты и не на одной колодке сбиты: настоящий читатель, настоящий талант, о котором все мы мечтаем, для которого пишем, – явление едва ли не более редкое, чем талантливый писатель. И вот он-то, этот вожделенный читатель, с каждой другой книгой может быть и «крузоидален», и, наоборот, обращен к мистерии толпы. Потому что читатель более гибок, более многолик, чем писатель. У него заведомо шире спектр предпочтений.

– «Дина Рубина» ныне – один из самых раскрученных брендов. Требует это каких-либо внелитературных движений?

– Ну что вы, какой же я бренд, да еще «раскрученный». Меня если кто и раскрутил, так это журнал «Юность» лет почти сорок назад, со своим тиражом в три миллиона экз. Тогда мне, пятнадцатилетней девчонке, это было приятно и интересно: журнал попадал и в тюремные библиотеки, и на корабли российского флота. Меня завалили поклонники письмами. Заключенные предлагали соединить свои судьбы – после освобождения из зоны. Вот это была раскрутка! А сейчас что: чинные журналисты, чинные интервью, благодарные читатели. Где ты, юность?

– Сохранилась ли у вас привычка к незаинтересованному эстетическому чтению, а не только к технологическому – для вящей пользы своего писательского дела?

– А разве бывает незаинтересованное эстетическое чтение? По-моему, это самое заинтересованное чтение и есть. И для меня эстетическое как раз и есть – технологическое. Мне всегда очень важно – что я читаю, когда работаю. Я вообще, знаете, маньяк пожирания текстов. Что я читаю – зависит от многих причин. От настроения, от времени года, от событий последнего времени, от того – над чем я сейчас работаю. Ведь очень важно, чтобы, условно говоря, совпадали «колебания текста» с «колебаниями принимающего». Если хочу совсем отдохнуть, отключиться от какой-то угнетающей меня творческой проблемы, «отвернуть картину к стене» – как это делают художники, чтобы очистить замыленный взгляд, могу и детектив прочесть, причем с большим моим удовольствием, как стакан семечек слузгать.

– Уайльд где-то говорит, что у истинного писателя биография крайне скудна, все истово уходит в литературу. А вы довольны соотношением собственной биографии с личной литературой? Не желалось ли что-либо подкорректировать?

– Еще бы не желалось! Очень даже желаю. Для начала хорошо бы родиться сиротой в концлагере (на этом можно выстроить целую литературную судьбу, причем высокую!), отслужить в Советской армии, попасть в банду, убить кого-нибудь в пьяной драке, отсидеть годков восемь (восьми достаточно); желательно, чтобы пару раз тебя расстреливали (желательно, чтобы неудачно), чтобы неожиданно выяснилось на тридцать третьем году жизни, что в Боливии у тебя случайно оказалась сестра-близнец; бежать из тюрьмы, украсть лодку и плыть на ней через – придумайте сами какой – океан; вот еще желательно принять буддизм, уехать на Тибет, побродить там года три-четыре, переболеть чумой и спастись. Но с изуродованным лицом. Вернуться в Россию, открыть в себе талант живописца, писать картины, стать алкоголичкой, наркоманкой (богатейшие возможности сюжетосложения!) выносить троих детей для богатых американцев японского происхождения (полезный материал для голливудского сценария)┘ Чего бы еще эдакого пожелать? Да, ну и браков штук девять, конечно, мы не бедные (это для достоверного изображения рефлексии). Вообще партнеров бы побольше (для изображения изощренных сексуальных сцен)┘

Что я пропустила? Боюсь, что пропустила все. Упустила! Боюсь, что обречена на ежедневное сидение за собственным письменным столом, иначе ведь и не напишешь ничего – несмотря на богатейший биографический материал. Вот и жуешь как можешь свою унылую постную жизнь, прихватывая на стороне, сколько удастся.