Максим Артемьев
Юрий Кублановский. Перекличка.
– М.: Время, 2010. – 112 с.
Название новой книги стихов Юрия Кублановского – «Перекличка». Оно словно вторит строке из стихотворения Льва Лосева «Гидрофойл»: «┘Кушнер – ку-ку! И ку-ку, Кублановский!/ Много ль осталось нам на веку?..»
Кублановский сегодня – один из самых серьезных наших поэтов. Он, может быть, многоречив и витиеват, но мы прощаем это ему за подлинность и серьезность, которые вытекают из его отношения к поэзии. В ней он видит не игру, не попытку самоуглубления, не средство для достижения популярности или пропаганды идей, а доверительный разговор с читателем. И в нем есть то, что отсутствует у многих поэтов помоложе, – ориентир даже не столько нравственного, сколько исторического чувства.
«Перекличка» – книга грустная. Поэт немолод и пишет соответственно тяжело – не по стилю, но по духу. В ней многое перекликается с поздним Лосевым. (В своей последней книге «Меандр», в разделе о Бродском, Лосев посвятил Кублановскому целую главу – видимо, не случайно давая понять его настоящую цену, раз поставил поэта в один ряд с Иосифом. И там же он особо выделил его стихотворения исторической тематики, считая их лучшими в русской поэзии после Алексея Толстого. Как бы соревнуясь с Кублановским (!), Лосев даже написал стихотворение «XVIII век» – отталкиваясь от «Потемкин, Зубов и Орлов» первого.)
Достаточно привести несколько цитат, сперва из Лосева: «...Сейчас пойду, и кровь сдам на анализ,/ и эти строчки кровью подпишу», «┘На склоне дней мне пишется трудней./ Все реже звук, зато все тверже мера».
А после из «Переклички» Кублановского: «┘ты ушла, а я не могу, сдаюсь, умываю и поднимаю руки», «┘Прежний мой дух мятежный уж не огнеопасен┘», «┘Запрусь я на все запоры, никому не открою».
У обоих поэтов старческая немощь предстает как освобождение, как начало новой жизни. Дожив до определенного возраста, они открывают для себя грустно-элегическое мировосприятие, сильное своим жизненным опытом.
Приведем еще несколько их «перекличек». Кублановский – «за рык «Пидарасы!» зарвавшегося Хруща», Лосев – «газета с хрюканьем хруща» (Тут стоит вспомнить и Гандлевского с его «┘«Пидарасы», – сказал Хрущев».); у первого «жасминоносная ночь», у второго – «амфибронхитная ночь». Кублановский вспоминает: «был у меня корешок писатель»; Лосев отвечает, причем цитируя нашего поэта, – «выступал тут вчера один кулема, один мой кореш в виде стишков, мол, хорошо нам на родине, дома, в сальных ватниках с толщей стежков». А стихотворение Кублановского о Батюшкове «Через 25 лет в Прилуках» прямо перекликается с лосевским «Батюшковым» из «Выписок из русской поэзии». И там, и там тема русской зимы и снега. Можно указать и на использование обоими образа «линии Мажино» в иносказательном аспекте. А также на то, что лосевское стихотворение «Париж» имеет эпиграф из Кублановского.
 Русская зима и снег. Фото Евгения Лесина |
Париж (и Франция вообще) – сквозная тема в «Перекличке», одно из стихотворений сборника так и называется «Париж, который всегда с тобой». Чувствуется, что Кублановский там как дома – «с занятий спеша из дверей учебного корпуса Лувра», «островные чайки кричат с прононсом Сары Бернар»... Кстати, лучшая строка в сборнике: «А за углом сохранился бар, где к Эренбургу завербовался в товарищи Элюар».
Сборник небольшой, но Кублановский упомянул своих главных соотечественников, с кем был лично знаком, Солженицына – «┘на него мне сетовал тот, чье слово – колос, а у других полова», и второго нобелевского лауреата – «Бродский тут бубнил: «Не моя епархия, извините, деятельность Исаича». Соблазнительно было бы развить теорию, что Лосев ориентировался на Бродского, а Кублановский – на Солженицына, но это бы нас увело слишком далеко.
Точка отсчета для поэта – XIX век. Это время расцвета «нормальной жизни», говоря словами Ясперса, «осевое время» для России, лучше которого уже не будет. Оттого мы встречаем в сборнике Плюшкина, Фирса, Константина Леонтьева, «Истории» Соловьева, художника Поленова, вышеупомянутого Батюшкова.
Под конец следует привести цитату, которая подводит итог пути поколения Кублановского:
Кто не гнул хребта
под серпом и молотом,
тот живет на старости
водянистой,
не стыдясь рубашки
с потертым воротом,
лишь была бы чистой.
Таков закат тех, чей рассвет
начинался следующим
образом:
Смолоду самородки,
делали мы под мухой
За вечер две-три ходки
Дальних за бормотухой.
