Елена Семенова
Теодор Крамер. Зеленый дом: Избранные стихотворения/ Пер с нем. Евгения Витковского.
– М.: Водолей, 2012. – 460 с.
Чем считать перевод – зеркальным отражением на другой язык или самостоятельным произведением? Конечно, не последним, потому что цель переводчика – максимально точно передать смысл, строфику, мелодию и ритм и в целом творческую поэтику оригинала. Здесь помимо языка важно погружение в языковую и историческую среду, в которой существовал поэт, глубокое переживание его биографии. Все эти условия соблюдены в случае перевода Евгением Витковским корпуса произведений Теодора Крамера (1897–1958). Даже больше. По прочтении книги возникает ощущение, что переводчик испытывает к автору что-то вроде родственного чувства – не по крови, но по духу, интеллекту, языку. С таким проводником отрадно входить в живой, контрастный, обоняемый и грубовато осязаемый, страдающий и сострадательный мир крупнейшего немецкоязычного поэта, чей дар по созидательной мощи уже сравнили с Брехтом и Рильке.
«Лавочник-табачник, из воды/ у плотины всплывший поутру,/ были губы у тебя худы/и дрожали в холод и в жару,/ Вышла смерть тебе – последний сорт,/ да и жизнь не шибко хороша:/ был ножной протез, как камень тверд,/ и усы торчали, как парша», – это отрывок из уже зрелого стихотворения «По поводу насильственной смерти владельца табачного киоска». Стихи Крамера, строй которых тяготеет к эпической философской балладе из жизни «дна» – обиженного и оскорбленного бедного люда, емко отражают этапы его сложной биографии. Родившись в Австро-Венгрии, в Нидерхоллабруне, он путешествовал по деревням наемным работником – почти бродягой, пристально наблюдал и ощущал природные приметы, свойственные земледельческой жизни: «…и волнуется хлеб от межи до межи, –/ Только в эти часы убеждаешься толком/ как деревни малы, как они далеки/ и трепещут колючей листвой бодяки,/ лубенея на пыльном ветру за проселком».
 Трактиры – одно из убежищ бездомного поэта. Давид Тенирс Младший. Крестьяне в кабачке. Эрмитаж |
Он юношей участвовал в Первой мировой войне, где был ранен в челюсть и горло: «Трясинами встречала нас Волынь,/ Пузырчатыми топями; куда/ ни ткни лопатой, взгляд куда ни кинь –/ везде сплошная цвелая вода./ Порой тяжко ухал пулемет,/ тогда вставал кочкарник на дыбы/ из глубины разбуженных болот/ вздымались к небу пенные столбы». После окончания войны Крамер, словно собирая материал для своих баллад, бродяжничал, работал сторожем и чернорабочим, но уже первая его книга «Условный знак» (вышедшая в 1928 году) получила не только успех у читателей, но и «Премию города Вены». Крамер стал любимым газетным поэтом публики. Однако на пути поэта, чья бабушка была еврейкой, стал нацизм: печатать стихи он больше не мог и только с помощью друзей издал самый большой прижизненный сборник «С гармоникой». Туда вошли, наверное, самые яркие зрелые «мускулистые» стихи, полные как болью за бедняков, так и молодым задором. Со всем этим Крамер, как актер, как поэтический Робин Гуд, вживается в роли своих персонажей.
«Ну, щеточник, еще рюмашку тминной!/ Ты мне мозги не вкрутишь с кислой миной;/ учти: запросто так не отдаю/ щетинку первоклассную мою!» (из стихотворения «Щеточник») или «На углу меж тем трактир открыт/ (ах ты, славный братик Сливнячок!),/ так что рюмку выпить невтерпеж,/ а Маричкин поцелуй хорош,/и она остра на язычок» (из стихотворения «В воскресенье»). При чтении этих строк вовсю чувствуешь озорной, уличный, залихватский колорит. Вспоминаются, конечно, похождения бравого солдата Швейка. Только у Крамера порой все черней, безнадежней («Мартовские смерти», «Столовка», «Уличные певцы»). В откровенно простых реальных картинах видны крупные уверенные мазки мастера, которые с годами наполняются надмирной, выношенной в сердце философией: «Будь прославлен, о город, цветущий для всех/ в дни, когда облетели давно/ даже астры в саду; будь прославлен орех,/ постучавшийся веткой в окно;/ снежноягодник – зрелая крепость ядра,/ стекленеющих ягод литье;/ будь прославлена, первых метелей пора/и земное служенье мое».
Прославленное служенье готовило новое испытание: Крамер не только не мог печатать стихи – ему и жить уже было негде в родной Вене. Приходилось прятаться у друзей, укрывших его в психиатрической лечебнице под Веной, которую поэт и назвал «мой зеленый дом». Спастись ему удалось заботами глубоко ценившего его Томаса Манна, написавшего письмо в британское Министерство иностранных дел, которое, по счастью, возымело силу, и поэт в 1939 году был интернирован в Великобританию («Но обязан я уйти отсюда,/ Чтоб душа не сделалась мертва, чтобы только выжить на чужбине,/ повторяя те же, что и ныне,/ тихие и точные слова»). Новому кругу ада, связанному невозможностью оставаться на родине, с осмыслением зверств нацизма мы обязаны еще одним пластом творчества Крамера, в котором на суровый философский реализм наслоилась и личная боль («Печи возле Люблина», «Погибший в Зеландии», «Реквием по одному фашисту»). Вернуться на родину удалось в 1957 году, да и то для того чтобы в следующем году скончаться от инсульта.
Поминать Теодора Крамера можно, изучая биографию, разучивая наизусть стихи или, может быть, так, как предложил он сам: «Горстка рыбы с картошкой в родимом краю –/ все, кто дорог мне, кто незнаком,/ съешьте рыбы с картошкой в память мою/ и, пожалуй, закрасьте пивком./ Мне, жившему той же кормежкой,/ Бояться ли судного дня?/ У Господа рыбы с картошкой/ найдется кулек для меня». Так помянем. И спасибо Евгению Витковскому.
