Сергей Шаповал – Владимир, как бы вы определили роль барабанов в ансамбле?
– Тут есть несколько аспектов. У меня вышло десять сольных дисков, я называю их музыкой для ударных. Барабаны я всегда настраиваю, подбираю тарелки, которые выстраиваются по тону. Этот инструмент ничем не отличается от хорошего фортепиано или скрипки Страдивари. Это во-первых. Никогда не забуду, как в начале 90-х мы путешествовали на пароходе вокруг Европы. Подобралась чудесная компания: Фазиль Абдулович Искандер, Андрей Георгиевич Битов, Юрий Рост, масса разных джазменов. Плыли долго, мы не могли ничего не делать. Придумывали разные акции, с Битовым мы прочитали лекцию о роли барабана в мировой культуре. Общеизвестно, что в начале было слово, но мы пришли к выводу, что в начале был звук, из которого слово возникло, и звук этот был ударом. Кроме того что ударные можно строить, в этом инструменте есть ощущение звука как определенного состояния. Ты прикасаешься к тарелке, в этом прикосновении нет конкретной ноты, но оно передает ощущение данного момента, которое способно тронуть.
– Такой особенности нет у других инструментов?
– Если взять любой мелодический инструмент, вы услышите, насколько чисто сыграно, правильная или неправильная интонация выдержана. Немелодические ударные зависят только от состояния музыканта, рука которого соприкасается с инструментом. Я занимаюсь со студентами и сразу вижу, каковы амбиции данного человека. Если на первом плане желание показать себя, барабаны никогда не отвечают. Это странный инструмент.
– Как вы начали играть на барабанах?
– Это было давно, в Архангельске, где я родился (я стопроцентный помор). Родители хотели, чтобы я стал культурным мальчиком и играл на фортепиано. Я сопротивлялся, делал ужасные вещи: поджигал спичками клавиши, чтобы они плавились. Отец, увидев мое устойчивое пристрастие к барабанам, сдался. Это было лет в девять. В четырнадцать я уже играл в большом оркестре в Интернациональном клубе моряков. В первом отделении мы играли достаточно свободный джаз, во втором – биг-бендовую музыку, а потом – рок-н-ролл: моряки к тому времени напивались и начинали танцевать с проститутками.
– Вы можете назвать лучшим период вашей работы в трио?
– Я надеюсь, что лучшие работы еще не сделаны. Спасибо судьбе, я не должен идти в попсу или играть «эстрадный джаз», который, конечно же, к джазу не имеет отношения. В те времена я перебрался в Вильнюс, будучи приглашенным в джазовый филармонический оркестр. Потом познакомился со Славиком Ганелиным, почти три года мы играли дуэтом. А потом в Свердловске мы встретили Чекасина. Историю нашего трио я описал в книге, которая скоро должна появиться в «Новом литературном обозрении». Уже в начале 80-х мы все стали заниматься сольными проектами. С конца 80-х я стал делать звуковые инсталляции. С Ильей Кабаковым мы были в Центре Помпиду, Чикагском музее, в прошлом году с этой инсталляцией я выступал в Русском музее в Санкт-Петербурге. Я называю это «звуковые игры Владимира Тарасова». Если я чувствую, что начинаю повторяться, то просто ухожу в другое поле деятельности. Так появились наши акции с Димой Приговым. Или выступления с Андреем Георгиевичем Битовым, который гениально читал черновики Пушкина. Я с удовольствием участвую в фестивалях поэзии. В 2002 году в Литве прозвучала вещь под названием «Сонатина для голосов четырех поэтов, гобоя и перкуссии» с участием Пригова, американского, литовского и китайского поэтов. Тогда же я позвонил Ганелину и Чекасину и предложил выступить вместе, мы не играли больше пятнадцати лет. Мы собрались и без единой репетиции сыграли во Франкфурте на книжной ярмарке, где почетным гостем была Литва, эту запись в Англии выпустили на диске. В планах у нас еще несколько выступлений.
– Как вы оцениваете сольные карьеры ваших коллег?
– Надо сказать о важной особенности. Когда мы играли трио, у нас были три совершенно разных круга друзей. Мы отнюдь не сливались в экстазе. Я общался с художниками, судьба подарила мне радость дружбы с Эриком Булатовым, Ванечкой Чуйковым, Ильей Кабаковым. Кстати, сейчас на выставке «Москва–Берлин» представлена инсталляция московской комнаты Ильи Кабакова, там стоит раскладушка, на которой в свое время я спал.
Славик Ганелин дружил с актерами, он тогда работал в Вильнюсском русском драматическом театре. Тут тоже получился забавный поворот. Я работал в Америке, вдруг неожиданно получил от министра культуры Литвы приглашение возглавить этот театр. Три года проработал, пытаясь спасти русскую культуру. Тщетная и печальная попытка: финансирования никакого, театр никому не нужен, да еще и у актеров мышление 1952 года.
Чекасин уже в начале 80-х тяготел к разного рода перформансам, у него была своя компания. Когда мы собирались на сцене, каждый из нас привносил то, что получал в кругу своих друзей. Музыку мы сочиняли втроем во время репетиций, лидера у нас не было. Это было трио единомышленников. Мы с Ганелиным долго играли дуэтом, потому что не могли найти человека, который мыслил бы сходным с нами образом. Однажды в Доме офицеров Свердловска мы услышали, как Чекасин на танцах играет музыку Колтрейна вообще без ритма, а, что самое замечательное, девочки в валенках друг с другом танцевали. Мы попробовали сыграть вместе, так и получилось трио. Мы не прорастали друг в друга, поэтому нормально разошлись и очень легко сошлись через много лет. Что касается сольных карьер, то каждый из нас является индивидуальностью, способной реализоваться в самых разных проектах.
– Один мой приятель, прослушав некий диск, сказал мне: «Я пытался понять эту музыку, не понял, поэтому пластинка мне не нужна». Можно, по-вашему, понять музыку?
– Так же, как и мышцы, мы наращиваем культурологический слой. В зависимости от этого мы в каждый момент любим определенный тип музыки. Но мы же развиваемся. Есть категория людей, которая убеждена: мне эта музыка не нравится, значит, она не имеет права на существование. Это подход неграмотный. Вполне вероятно, что ваш приятель, сегодня отодвинувший пластинку, вернется к ней года через два.
– Но само словосочетание «понять музыку» вы считаете корректным?
– Пожалуй, нет. Ты совпадаешь сегодня с ней или нет, живешь с ней или отторгаешь.
– Какая музыка важна для вас сегодня?
– Любая хорошая.
– Простой вопрос: что такое хорошая музыка?
– Для меня она не должна быть имитацией чего-то. Я не люблю копиистов. В музыке важен класс, диапазон может быть очень широким. Я обожаю «Богему» Пуччини, но на меня производит сильное впечатление и Джимми Хендрикс.
– В свободное время вы слушаете много музыки?
– Слушаю, но фанатизма не проявляю. Для меня важны и другие впечатления. Например, уже два года я не расстаюсь с книгой «Апофеоз беспочвенности» Льва Шестова. Я читал его и в молодости, но сейчас открыл там невероятные глубины.
– Что такое хороший барабанщик?
– У кого-то из древних было сказано: в искусстве работают любитель, профессионал и мастер. Именно мастер владеет звуком, он знает, когда и как ударить, чтобы вызвать отклик.
– Откуда берется это знание?
– Это никому не известно. Были в литературе попытки осмысления этого, но, по-моему, безуспешные. Иногда, выходя на сцену перед сольным концертом и глядя на огромное количество ударных инструментов, я думаю: «Господи, кто же умеет на этом играть?!» Это при том, что я играю уже больше сорока лет. Но потом садишься, извлекаешь первый звук, а дальше тебя что-то ведет.
