Юрий Соломонов
Интерьер одного из помещений «Президент-кафе» в Красноярске.
Фото Reuters
На вопросы ответственного редактора приложения «НГ-сценарии» Юрия СОЛОМОНОВА отвечает доктор философских наук, вице-президент фонда «Либеральная миссия» Игорь КЛЯМКИН.
– Игорь Моисеевич, более десяти лет назад вышла книга, написанная вами в соавторстве с Александром Ахиезером и Игорем Яковенко, выдержавшая уже три издания. Она называлась «История России: конец или новое начало?». В ней вы рассматривали историю России с древних времен и до наших дней, исследуя отношения власти и общества в разные времена. Читая эту работу, начинаешь ощущать какой-то многовековой «День сурка». Мы все время ходим по какому-то кругу, на котором обязательно встречаем либо войну, либо революцию. И нет периода, когда бы мы не говорили об угрозах, как внешних, так и внутренних. У вас термин есть – «милитаризация повседневности». Он объясняет это наше всегдашнее состояние?
– Милитаризация повседневности – это когда жизненный уклад даже в мирной жизни выстраивается по военному образцу. Когда управление государством и обществом уподобляется управлению армией. Когда размыты границы между войной и миром, между приказом и законом. Пики такой милитаризации – времена Петра Первого и Сталина. В другие периоды она ослаблялась, расширялись возможности жить частной жизнью и ее ценностями, но инерция милитаризации в политике и культуре всегда сохранялась. И сегодня сохраняется, хотя милитаризации повседневности как таковой и не наблюдается.
– То есть, вспоминая Окуджаву, «наша жизнь – то гульба, то пальба…» – это мироощущение воспроизводится культурой? Вместе с готовностью, а у кого-то и патриотическим желанием воевать за державу и ее величие…
– Какое желание, о чем вы? Его никогда не было. Вспомните послевоенное «лишь бы не было войны». Да и с образом этого враждебного «они» не все так уж однозначно. Мы, скажем, могли наблюдать резкие перепады в восприятии образа Америки в последние десятилетия. Они в точности воспроизводят изменчивые оценки политиков и управляемого телевизора, колеблющиеся в диапазоне от «друга», от которого ждешь помощи и поддержки, до «врага», от которого исходит опасность. В исторической памяти и культуре сохраняется предощущение войны, но как страха перед ней, а не ее предвкушения.
А актуализируется это предощущение по мере надобности властями, которые возникающий время от времени дефицит доверия к себе восполняют презентацией себя как единственных надежных защитников от внешних угроз.
Пару лет назад меня удивляло, когда слышал и читал в связи с Крымом о русском менталитете, патриотически заточенном якобы на войну и территориальные приобретения. Оценки были разные, даже взаимоисключающие. Но существует ли он сам, этот воинственный народный менталитет? И существовал ли?
Посмотрим словарь пословиц и поговорок Владимира Даля. В нем нет слов «патриотизм», «держава», «империя», входивших в лексикон литераторов и читавшей их немногочисленной образованной публики.
А вот что в народном творчестве о войне: «Войну хорошо слышать, да тяжело видеть»; «В мор намрутся, а в войну налгутся»; «Убей Бог солдата, утиши войну»; «Мир гинет, а рать кормится»; «На рать сена не накосишься, на смерть детей не нарожаешься»; «Всего света не захватить». И ничего патриотического, ничего о славе, доблести, героизме, величии. Совсем ничего, хотя изречения записывались, когда еще была жива память о войне с Наполеоном. Война воспринимается как рок, как нечто предписанное сверху, чему поневоле приходится подчиняться: «Суворов не велел с австрийцами дружиться», «Замирился бы с туркой, да царь не велит».
А еще при чтении пословиц возникает впечатление, что образ врага в народном сознании – не столько вовне, сколько внутри социума. Главный недруг – собственное начальство, те, что окопались между царем и народом. «Не от царя угнетение, а от любимцев царских» – это о боярах. «Хвали рожь в стогу, а барина в гробу» – о дворянах. «Стоит ад попами, дьяками и неправедными судьями» – о церкви, бюрократии и суде. И эта враждебность к своим была временами намного сильнее и глубже, чем патриотически окрашенная враждебность к чужим даже во время войн. Пугачев ведь появился во время войны с Османской империей, а солдаты после февраля 1917-го массово вырезали офицеров-дворян тоже в условиях продолжавшейся войны. Так что говорить о народном патриотизме как некоей архетипической ментальной особенности применительно к добольшевистской России не приходится…
– А применительно к советской?
– Применительно к советской оснований для этого больше. Тогда произошел выброс в город из деревенского жизненного уклада и его традиционной культуры десятков миллионов людей, обескультуренное сознание которых оказалось восприимчивым к упоминавшейся милитаризации повседневности и военно-державным идеологемам. Ментальный продукт этого нового опыта наложился на память о культуре традиционной, образовав с ней некий устойчивый гибрид, который впоследствии размывался легализованными ценностями частной жизни, но корни его оказались достаточно глубокими. При благоприятной политической погоде они о себе могут напоминать, что мы сегодня и наблюдаем.
– Это то, что социологи Левада-Центра описывают как феномен постсоветского человека, унаследовавшего особенности советского?
– Да, но феномен этот не есть нечто постоянное, он колеблется вместе с политической погодой, реагируя на поступающие от власти сигналы. Помню, в 2014 году тот же Левада-Центр предложил опрашиваемым выбор между двумя альтернативными позициями. Выяснилось, что 48% соотечественников предпочли видеть Россию могучей военной державой, а 47% – страной с высоким уровнем благосостояния.
Я не поленился, залез в архив и обнаружил, что в 2001 году соотношение было 24:76. Так что ментальное ядро если и сохраняется, то дает о себе знать только при возбуждении сильными пропагандистскими раздражителями.
– Можно ли считать интерес постсоветского человека к Сталину как к «победителю в Великой войне» симптомом запроса на воспроизведение сталинской милитаризации повседневности?
– А какой от нее может быть прок? Милитаризация не была для Сталина самоцелью, она была средством форсированной индустриальной модернизации. Но что с ее помощью можно модернизировать при современных технологиях?
Как-то мне довелось прочитать беседу Александра Морозова с Глебом Павловским. В ней, помимо прочего, речь шла о реинкарнации героического «сталинского человека» – на такие мысли наводил восторженный массовый «крымнаш».
Однако «сталинский человек» сегодня не имеет исторической функции. Для ее обретения над ним надо разместить сталинских «солдат партии» разных званий и чинов, дабы они ставили перед ним великие цели и вдохновляли любыми средствами на их достижение. В свою очередь, над «солдатами партии» должен быть верховный главнокомандующий – Некто, эти цели продуцирующий и бдительно надзирающий за тем, как они «солдатами партии» реализуются. А если никаких таких целей нет и быть не может, а есть только «зато Крым наш», то воссозданный «сталинский человек» окажется рудиментарной ментальной оболочкой, под которой пустота.
– Почему же нет цели? А как же российская альтернативная цивилизация, идея созидания которой консолидирует многих теоретиков и публицистов? И в обществе она находит отклик. Чем это вызвано?
– Насколько могу судить, существуют две основные мотивации.
Первая проистекает из восприятия западной цивилизации как исторически обреченной. Поэтому встраиваться в нее, перенимать ее нормы и ценности – значит сознательно обрекать себя вместе с ней на погибель. Спасение – только в поиске и обретении собственной цивилизационной альтернативы, опирающейся на собственную историко-культурную традицию.
Вторая мотивация, коррелирующая с первой: только на пути такой альтернативности, а не подражания чужому и его копирования можно рассчитывать на сохранение и воспроизведение российской государственности, и этой исторической задаче должно быть подчинено все остальное.
– И как вам эти мотивации?
– Их можно было бы обсуждать, будь предъявлен ответ на вопрос о том, какие культурные и другие ресурсы есть у страны, чтобы в одиночку претендовать на самостоятельный цивилизационный статус и конкурентоспособное цивилизационное качество. И еще о том, в чем это особое качество проявляется или может проявиться.
– Ответов, считаете, нет?
– Кое-какие есть, конечно. Говорится, например, что альтернативная цивилизация – это альтернативная демократия, суть которой сейчас проясняется. Что западная демократия в силу слабой конкурентной способности историческую сцену скоро покинет, сменившись западным авторитаризмом, а восточный авторитаризм, которым нас попрекают, наоборот, будет вытеснен демократией. Надо думать, той, что пока в разработке. Еще говорят, что превращение клуба ведущих стран из «восьмерки» в «семерку» России не страшны, как бы они в противостоянии ее альтернативному поведению ни консолидировались. Потому что Россия выше «семерок». Она – туз, равновеликий таким титанам, как Китай и Индия. И ее место в мире – именно в этой тройке, в которой она вправе претендовать на лидерство…
– Игорь Моисеевич, вы иронизируете. Главным признаком российской цивилизационной альтернативности считают все же православие и его ценности, отличающие ее от Запада. И именно поэтому, как считает, например, глава МИДа Сергей Лавров, Запад отмежевался от России (а не Россия от Запада), испугавшись ее возвращения к православию.
– Думаю, что курс на отмежевание имеет другую причину, иначе Запад отмежевался бы и от других православных стран. Помните голосование на Генеральной Ассамблее ООН по Крыму? Россию поддержали лишь 10 стран, причем среди не поддержавших были и православные. Но если уж об этом зашла речь, не забудем и о том, что среди особенностей альтернативной цивилизации называют не только православие, но и великодержавие, обеспечиваемое военной самодостаточностью. Так вот, «возвращение к православию» в российской истории не помогало великодержавию, ради укрепления которого такие возвращения осуществлялись.
Технологические модернизации, сопровождавшиеся военными победами и державными взлетами, происходили в России не тогда, когда идеи державности и православия друг с другом соединялись, а тогда, когда расходились. Модернизация Петра I осуществлялась государством, превращенным царем в светское. А советская модернизация – и вовсе атеистическим. И наоборот, попытки эти две идеи соединить в духе триады графа Уварова связаны с временами не державных взлетов, а национальных катастроф.
Даже первое в постпетровской России военное поражение на ее собственной территории (кстати, в Крыму) произошло, когда православие было официально включено в государственную систему ценностей. И то поражение не стало последним.
В современном же мире чреватые неприятными последствиями поражения могут быть не только военными.
– Как понял, к идее альтернативной цивилизации вы относитесь скептически. Но ведь и альтернативы этой альтернативности не просматривается. Четверть века назад она просматривалась, а сейчас нет. И часто ответственность за то, что произошло, возлагают на российских демократов, либералов, интеллигенцию. Дескать, все проморгали…
– Я тоже в порядке критики и самокритики не прочь об этом порассуждать. О том, например, что в момент слома советского государства в головах не было даже представления о том, какое институционально-правовое устройство должно его заменить. В отличие, скажем, от голов восточных европейцев, которые думали не о том, кому должна принадлежать власть, а именно о том, как может и должно быть устроено государство.
Но сегодняшним критикам и себе самому я задаю по меньшей мере два вопроса.
Первый: как именно надо было тогда думать (в проектном смысле), чтобы история пошла не тем путем, который привел нас к сегодняшнему дню?
Второй: как эти думы вписались бы в конкретный контекст тогдашних интересов, воли и страстей, образовавших постсоветскую культурно-историческую данность?
Если ответов нет (а их нет), то получается, что виновник найден, но как он должен был думать и что делать, дабы виновным не оказаться, даже задним числом сформулировать не получается. Но тогда и сами обвинения интересны больше как психологический, чем содержательно-смысловой феномен. Если шанс был, а переводу на язык целеполаганий и целедостижимых действий он не поддается, то в чем же шанс?
– Получается так, что произошло то, что только и могло произойти. Какие-то уроки можно извлечь из прошлых неудач, дабы учесть их в сегодняшних и завтрашних проектах системных преобразований?
– В России очень популярен тезис о всегдашней альтернативности истории. Случилось, мол, так, но могло быть и иначе. Но тезис этот не уберегает от необходимости объяснять, почему, в силу каких факторов она в той же России шла и идет именно тем путем, каким идет, почему так называемая русская система из раза в раз в меняющихся формах воспроизводится, оставляя альтернативы не реализованными. Только ли потому, что сторонники преобразований из раза в раз оказываются интеллектуально несостоятельными? Если так, то это уже само по себе требует осмысления. А применительно к настоящему и проектируемому будущему такие объяснения и указания на факторы потребуют, в свою очередь, ответа еще на один простой вопрос: какие именно новые обстоятельства и возможности появились, чтобы проекты, ранее историей отброшенные, сегодня были ею приняты и определяли впредь ее ход? Пока такой вопрос не поставлен и ответа на него нет, трудно уловить разницу между проектами и прожектами.
– Значит, остаемся пока в парадигме альтернативной и уникальной цивилизации?
– Сомнения вызывает ее стратегическая жизнеспособность.
– При такой поддержке населением президента, при отстроенной вертикали власти, при росте внешнеполитических побед? Почему такой скепсис?
– Потому что вертикаль не обеспечивает развития, а внешнеполитические победы, мягко говоря, не очевидны. Потому что модернизационный ресурс «государства-армии», долгое время позволявший России претендовать на цивилизационную самодостаточность, ею исчерпан еще в советское время. И попытка придать вес ее словесной заявке на такую самодостаточность силовыми территориальными приобретениями и военными акциями вдали от ее государственных границ, символически компенсирующими стагнацию, но с точки зрения развития по меньшей мере бессмысленными, – лишнее тому подтверждение.
Очень дорого придется платить стране и ее населению, с политикой властей солидарному, за эту инерционную геополитику.
